[inori]

Где-то над городом несколько часов назад отгремел салют, целый день по всем телевезионным каналам транслировались фильмы про войну, в центре, наверное, прошествовали традиционные колонны парада, а улыбчивые детишки таскали в руках затюканные тюльпаны, нарциссы и гвоздики, протягивая их немногочисленным дедушкам и бабушкам, у которых на груди блестели медали, при этом вряд ли толком понимая, зачем и почему они дарят цветы этим чужим людям. Мало кто сейчас может рассказать не понаслышке о том, что такое война. И мало кто вспоминает об этих немногих во все остальные дни. Разумеется. Ведь у нас есть день памяти. Самый настоящий праздник, когда - один раз в год - усталые ветераны, которых с каждым годом всё меньше, получают измятые цветы из ручонок торжественно улыбающихся детей, которые с каждым годом всё меньше задумываются о причине этих поздравлений.

А мне смешно. По-злому смешно от той неискренности, которая сияет весь этот день на экране телевизора, на лицах правительства, на лепестках мятых цветок и обёртках от коробок конфет, подаренных уставшим людям, счастливым потому, что хотя бы раз в год о них вспомнили. По-злому смешно от того, что под пиджаком с нацепленными медалями спрятана дешёвая и не раз заштопанная рубашка, потому что на новую нет денег. От того, что дрожащие руки, прижимающие к груди красные гвоздики, ещё вчера были протянуты в никуда и ни к кому в надежде на то, что кто-то догадается вложить в них мятую пятисотку. От того, что яркие коробки конфет будут открыты внуками и правнуками, потому что вряд ли все старики способны эти самые конфеты разжевать. От того, что уже завтра в автобусе нагловатый молодчик фиг с два уступит место старику, которому вчера, возможно, по настоянию директора школы с торжественным лицом вручал тюльпаны и открытку, после чего выходил из маленькой квартирки в потрёпанном доме, ставил птичку напротив одной из фамилий и прикидывал в уме, как лучше доехать по последнему адресу, чтобы вручить оставшийся букет. От того, с какой патетикой в голосе вещают по телефидению и радио дикторы и "гости студии", с фальшивой искренностью благодаря героев, подаривших им спокойное детство и счастливую юность, вряд ли задумываясь о том, что половина из тех. кого они прославляют, не в силах встать с кровати и дойти до аптечки за лекарством - если, конечно, хватило пенсии его купить.

Вспоминается мне моя прабабка, а вернее, её рассказы. Рассказы, от которых волосы на голове шевелились, а глаза расширялись от ужаса в невозможности поверить, что всё это могла пережить семнадцатилетняя тощая медсестричка. И глаза её вспоминаются - сумасшедшие. Свихнувшиеся на этой войне и воспринимающие всё через призму Великой Отечественной. И все её подарки на праздники - книги про войну, брошюрки о солдатах, "настоящая" шапка со звездой. И эта её странная любовь ко мне, вместо своего внука - отца моего, - который появлялся точно три раза в год, чтобы поздравить с днём рождения, Новым годом или днём Победы. Любовь, основанная только лишь на том, что я приезжал немного чаще и каждый раз, не перебивая, выслушивал одни и те же истории, уже почти выученные наизусть. А ещё на том, что я не орал на неё, когда она просила налить себе ещё одну рюмку водки... И на том, что ей нравилось, как я пою одну-единственную военную песню, которую знаю: "Мне кажется порою, что солдаты, с кровавых не пришедшие полей, не в землю нашу полегли когда-то, а превратились в белых журавлей...". И каждый раз, каким бы по счёту он ни был, она роняла старческие слёзы, вытирая их сухими сморщенными пальцами. И всегда переключала на другой канал, если в трансляции какого-то военного концерта эту песню исполнял кто-то из звёзд. Почему - кто её знает. Иногда она просила спеть её второй или третий раз, потому что больше ни одной военной песни я не знал: за всю жизнь не посмотрел ни одного фильма про Отечественную, да и книгу-то всего одну прочёл классе в восьмом, хотя в школьной программе их был не один десяток. Хватило в своё время рассказов прабабки и прадеда, которого уже почти не помню. Может, потому она и смогла прожить восемь с лишним десятков лет, прежде чем умереть, потому что существовала в этом своё сумасшествии...

И каждый год одно и то же. И каждый раз по-злому смешны фальшивое понимание и напудренная искренность в голосах прилизанных политиков, вещающих с телеэкранов о вечной памяти героям войны, немногие из выживших на которой влекут голодное существование, вынужденные просить милостыню у нас, обязанных им жизнью и свободой. Фальшиво. Если уж всё равно, так хоть не делать бы вид, что на самом деле не наплевать. Смешно, не так ли? И возможно лишь у людей. Даже в зверином царстве стариков, когда-то легко перегрызавших глотки, а теперь не могущих самостоятельно толком передвигаться, почитают и кормят всей стаей или что там у них... Но то - звери, а это - люди. И именно это смешно. А ещё, наверное, немного стыдно. За людей, к которым мне посчастливилось не относиться.

Интересно, а перепишут ли ежегодные поздравительные речи, практически не отличимые от речей прошлых лет, когда поздравлять уже будет некого?