Её зовут Кайра.
Кайра. Имя-осколок, имя-стекляшка, имя-обломок разбитого зеркала. Имя режущее, кромсающее, пронзающее, впивающееся. Имя, которое рассыпается на сотни мелких кусочков, которое безжалостно царапает своими острыми краями, которое не может смягчиться.
Вот уже восемьсот лет как она бьёт зеркала. Все зеркала, которые встречаются ей. Маленькие карманные кругляши, которые девушки прячут в своих косметичках, большие зеркала в полный рост, которые украшают стены в магазинах, старинные многовековые раритеты, которые хранятся в музеях, мутные стекляшки в общественных туалетах, пыльные - в автомобилях и автобусах, даже малюсенькие кусочки отражательного стекла в пудреницах. Когда-то она била зеркала в шикарных поместьях дворян, у которых бывала, теперь бьёт в квартирах случайных знакомых. Восемьсот лет ушли, исезли, испарились, канули в Лету, а вслед за Кайрой все эти столетия тянется блестящий след осколков разбитых зеркал.
Она ненавидит зеркала. Когда-то она их даже боялась, но потом чувство страха умерло под давлением куда более сильной ненависти. Со стороны кажется странным, что бесподобно красивая женщина, заставляющяя любого нормального мужчину обернуться и посмотреть вслед, мертвенно бледнеет и без того светлокожим лицом, стоит лишь ей только увидеть поблизости зеркало. Мало кому доводилось лицезреть, как она подходит к отражающему стеклу и устремляется взглядом куда-то в глубину его, словно отражение её красивого лица вовсе не на поверхности стекла, а где-то далеко-далеко внутри. Но те немногие, кто случайно краем глаза улавливал этот редкий миг - когда Кайра смотрит на себя в зеркало, - непременно поражались тому ужасу, что рождался в омутах её выразительных глаз цвета тёмного индиго.
Она ненавидит зеркала и вот уже восемь сотен лет разносит их в мелкие осколки, втаптывая каблуками в пол, по той простой причине, что лишь в них, этих кусках отражающего стекла может увидить ту себя, которую больше никто не видит и не сможет увидеть никогда. ...Сто лет назад она прочла в каком-то английском журнале историю о несчастном молодом человеке, чьи возраст и грехи не находили отражения на его лице, а проявлялись лишь в его портрете, уничтожив которых, герой истории убил и себя самого. Кайра долго смеялась, истерически утирая тонкими бледными пальцами редкие слёзы со своих щёк (почти так же нервно, как всякий раз, когда слышала или читала людскую глупую выдумку о том, что вампиры не отражаются в зеркалах), и потом рвала этот журнал на кусочки, стирая из памяти название истории и имя глупого автора, придумавшего трагедию из того, что ей казалось полнейшй чушью. Она завидовала счастливому мальчишке, у которого было лишь одно "зеркало истины", тогда как вокруг неё таких были миллионы. И сколько бы она не разбивала их, зеркала всё равно никуда не денутся, преследуя её всегда и везде, как эти восемьсот лет.
А пока она с ужасом смотрит на своё отражение в каждом зеркале перед тем, как разбить его на мелкие осколки. Смотрит на своё красивое давно мёртвое лицо, страшные омуты тёмных глаз, всегда ярко-алые губы (в зеркале они всегда будут такими, даже если на самом деле она накрасит их ядовито-зелёной помадой) и... тонкую алую линию, берущую начало в уголке её рта.
Его зовут Алекс.
Алекс. Имя-пустышка, имя-простячок, имя-невидимка. Имя незаметное, каких множество в мире вокруг, которое не привлекает к себе внимания и нередко проскальзывает мимо ушей. Имя, которое тут же забывается, стоит лишь его обладателю отойти в сторонку.
Он ничем не проявил себя, не отличился, не вписал соё имя на страницы истории Вселенной. Он так бы и продолжал существовать, медленно отсчитывая год за годом и век за веком, и сгинул бы однажды в памяти мира, если бы не одно-единственное нечто, которое отличает его ото всех остальных ему подобных, кого можно назвать "никто".
Вот уже семьсот пятьдесят лет он бродит по свету, неизменно глядя лишь себе под ноги, отыскивая на дорогах маленькие осколки разбитых зеркал, которые однажды - он уже которую сотню лет твердит себе это, - приведут его к ней. Тогда он поставит перед ней большое страое зеркало, которое неизвестно как осталось целым за все века его путешествий, снимет с него покрывало и заставит взглянуть в него. А сам станет позади, чтобы в зеркале отражались они оба одновременно - мертвенно бледные, алогубые, усталые, с тонкой полоской крови, ведущей ото рта к подбородку, - и покажет, что даже эти губы могут улыбаться, даже эти глаза могут сиять, даже эти веки могут трепетать. А потом он возьмёт её тонкие пальцы и приложит к своей груди, чтобы доказать ей: даже мёртвое сердце может биться, если ему есть ради кого это делать.
Но это будет когда-нибудь. Может быть, ещё через семь с лишним сотен лет. Может быть, тогда, когда зеркал уже не будет. Тогда он сохранит это одно-единственное и всё-таки сделает то, к чему стремится. Когда найдёт её. Когда дойдёт по следу из разбитых осколков туда, где будет она.
Кто знает, быть может, когда-нибудь по всему её - их! - дому будут развешены зеркала, зеркала, зеркала, зеркала...
...Люблю этих двоих, запутавшихся и заблудившихся среди вымышленного зазеркалья. Люблю и надеюсь, что однажды он её всё-таки отыщет и что она будет настолько удивлена, что от неожиданности не успеет расколотить его старое зеркало на кусочки, а взглянет в него и действительно увидит то, что он мечтает показать. Я знаю, чем закончится эта история, но не расскажу об этом никому, тем более этим двоим. Пусть пройдут свой путь сами, даже если он сведёт их вместе не через сотню-другую лет, а через несколько тысяч.