Сахара спит и видит сны. Ей снятся трёхгорбые верблюды и их наездники, чьи головы замотаны лоскутами ткани, а глаза спрятаны за полупрозрачными сетками. Ей снится, что дует ветер и гонит песок, он щекочет верблюдов по мохнатым лапам, и те начинают шагать быстрее, мысленно смеясь от приятного чувства. Ей снится, как караваны останавливаются на привал, люди жадно приникают губами к флягам, слегка приподнимая лоскуты ткани, но так и не открывают лиц. И они уходят, как уходили тысячи караванов до, как уйдут тысячи караванов после, а она так и не увидит их глаз, не сможет погрузиться во влажные омуты и понять, каково это – быть по-настоящему живой. И караваны уходят, везут шелка и фарфор, фрукты и золото, мерцают в солнечном свете и тают, как и положено миражам.

Танами спит и видит сны. Ей снятся тени, ползущие по дюнам к ямам близ реки Лэндер, мелким впадинам с застоявшейся грязной водой, которой напиться может лишь безумец и мертвец. Ей снятся пожары где-то там вдалеке, куда она едва может заглянуть. Ей снится, как племя гуринджи крадётся ночью к поселению валрпири и вырезает его на корню, включая женщин и детей. Ей часто снятся кошмары, но самый ужасный из них – вновь и вновь видеть, как исследователь с нелепой фамилией вновь и вновь впервые ступает на её нетронутые невинные земли, чтобы привести за собой других таких же и никогда уже не остановиться. Ей снится, как кирки вгрызаются в плоть, извлекая золотые слитки; в её снах они всегда идеально ровные и мерцающие трупным светом.

Мохаве спит и видит сны. Нет, у неё всего лишь один сон. Ей снится, как вновь и вновь с запада на восток прилетают сумасшедшие ветра, тащат за собой тонны песка, обрушивают его на Лас-Вегас, подхватывают город, словно стеклянный шарик, что хранят люди на каминных полках, и несут за собой. Проносят над всей пустыней, над городами-призраками и занесёнными песком шоссе, под палящим солнцем Калифорнии - и обрушивают в чёртову пасть Долины Смерти, где тот жарится, будто яичница, пока не лопнет желток и не появится аппетитная корочка. Ей снится, как адская пасть захлопывается – и снова всё становится хорошо.

Табернас спит и видит сны. Во многом они похожи на сны Мохаве, с одним лишь отличием – первым умирает Клинт Иствуд. Медленно и мучительно. А после ветер гоняет по улицам искусственного Дикого Запада обрывки газет с лицами преступников (отчего-то на всех них исключительно Клинт Иствуд и Серджио Леоне), пока Мини-Голливуд не оказывается полностью засыпан песком, из которого лишь кое-где торчат головы незадачливых туристов.

Каракумы спит и видит сны. Ей снится, как все чёртовы шоколадные конфеты, насмешливо названные в её честь, вдруг превращаются в галок, ворон и воронов, тараканов, змей и ящериц, - и все они бегут, летят, ползут назад, домой, к матери-прародительнице, спешат поскорее вернуться, упасть с небес, с камней или просто с высоты своего роста, удариться оземь и слиться с ней. Потом ей видится, что попутно исчезает весь шоколад в мире – просто так, в отместку, и тогда ей уже не хочется просыпаться.

Гоби спит и видит сны. Ей снится, как каждая песчинка, каждая крупица её земли двоится, троится, умножается в десять раз – и растёт вширь, ползёт к Хуанхэ и дальше, погребая реку под собой, сминая невысокие горы, подбираясь к городам. А там сотни, тысячи и сотни тысяч желтолицых смешных человечков так забавно верещат, когда песок, земля и глина захватывают их в свой плен, разом уничтожая тридцать процентов демографического кризиса планеты.

- Можешь представить себе пустыню, чьи сны страшнее и ужаснее? Можешь представить, что случилось бы, если бы одна из них вдруг проснулась и воплотила свои сны в реальность?
- Страшнее пустыня души человеческой. Только она никогда не спит. Никогда-никогда не спит.