О персоне Казановы, которого называют одним из известнейших любовников и авантюристов своего времени, не знает только ленивый. И даже если большинство таких знатоков владеют информацией исключительно поверхностной, многочисленные упоминания об этом человеке в кино, литературе и просто в разговоре в качестве имени нарицательного, пожалуй, уже никогда не позволят Казанове кануть в небытие. Если же заинтересоваться персоной самозванного кавалера де Сенгальта чуть глубже, нежели просто почитывая книги из серии «Сто великих» или биографию на том же
peoples.ru, нельзя не упомянуть о книге собственных мемуаров Казановы, которая благодара некоторой заинтересованности читающей братии после выхода одноимённого голливудского фильма (коий, кстати, moi не смотрел) начала появляться в продаже и стала куда более доступной, нежели ранее.
Книга «Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим» вызвала множество самых ожесточённых споров меж теми, кто считает описанное в мемуарах почти полной исторической правдой, и теми, кто склонен предполагать, что Казанова очень многое преувеличил или, наоборот, преуменьшил, дабы показать себя перед потомками в наиболее выгодном свете. Хотя, насколько moi известно, в тех местах, которые можно было проверить по другим документам и свидетельствам, Казанова был более или менее честен, несмотря на то, что мемуары писал уже на седьмом и восьмом десятках лет жизни.
Как бы то ни было, преувеличение ли собственных любовных подвигов, оправдание ли якобы ложных обвинений в колдовсте и так далее, нельзя отрицать, что по крайней мере своё время, этот неоднозначный во всех отношениях восемнадцатый век, Казанова показал достаточно откровенно и правдиво; хотя бы просто потому, что для него всё окружающее являло собой единственно реальную картину, кою не было необходимости ни приукрашивать, ни подавать в более скромном виде. С этой точки зрения его мемуары весьма интересны: они откровенно и чётко могут продемонстрировать как впечатления человека (весьма неглупого и неплохо образованного, надо заметить) от путешествий по самым разным странам, как пусть и предвзятые порой, но при этом достаточно хорошо очерченные портреты известнейших исторических личностей, так и сам XVIII век и его нравы.
На данном этапе moi интересует именно этот момент, а потому ниже преведена небольшая подборка цитат из «Мемуаров» Казановы, которые довольно характерно демонстрируют то, каковы были нравы общества в середине восемнадцатого века.
читать дальшеПариж, 1750 – 1751. Казанове 25-26 лет.
По выходе из Тюильри Патю свёл меня к знаменитой актрисе мадемуазель Лё Фель, которая пользовалась в Париже шумным успехом и состояла даже членом Королевской Музыкальной академии. У неё было трое очаровательных малюток, кувыркавшихся по всему дому.
- Я их просто обожаю, - с чувством сообщила она мне.
- По своей красоте они вполне достойны этого, хотя у каждого своё выражение лица.
- Ещё бы! Старший – сын герцога Аннеси, второй – графа Эгмонта, а самый младший появился на свет благодаря Мэзонружу.
- О, простите меня, я полагал, что вы мать всех троих.
- Вы не ошиблись, так оно и есть.
Сказав это, она посмотрела на Патю, оба рассмеялись, и, хотя мне удалось заставить себя не покраснеть, я понял свой промах.
Будучи новичком, я ещё не привык видеть женщин, присваивающих себе мужские привилегии. Впрочем, мадемуазель Лё Фель совсем не хотела поразить меня своей распущенностью, просто она была, как говорят, выше предрассудков. Если бы я лучше знал нравы времени, такое поведение показалось бы мне в порядке вещей, так же как и то, что большие вельможи оставляют своё потомство на попечение матерей, выплачивая им немалые пособия. Поэтому чем больше детей производили на свет эти дамы, тем непринуждённее становилась их жизнь.
Находясь однажды у оперного балетмейстера Лани, я попал в общество пяти или шести юных особ лет тринадцати-четырнадцати. Все они были в сопровождении матерей и вели себя вполне скромно, что несомненно указывало на хорошее воспитание. Я наговорил им множество комплиментов, и они отвечали мне не иначе, как опуская глаза. Когда одна пожаловалась на головную боль, я предложил ей свой флакон, а какая-то из её подруг заметила:
- Ты, конечно, дурно спала.
- О, совсем нет, - ответила моя Агнесса, - наверно, я просто беременна.
При столь неожиданном ответе юной особы, нежный возраст которой не оставлял сомнений в её девственности, я сказал:
- Я и не предполагал, что мадам замужем.
Минуту она смотрела на меня с удивлением, потом обернулась к подруге, и обе громко расхохотались.
Он [Карлин Бертинацци] дал в мою честь великолепный обед у мадам де Кайлери, в доме которой стоял на квартире и которая была влюблена в него. Я почёл своим долгом похвалить кувыркавшихся вокруг нас четырёх очаровательных деток, на что муж её ответствовал:
- Это дети синьора Карлина.
- Хотя бы и так, сударь, но ведь пока вы заботитесь о них, и они носят ваше имя, то и должны почитать вас своим отцом.
- Да, это было бы справедливо, но Карлин слишком порядочный человек, чтобы отказаться от них, если мне придёт в голову поступить иначе.
Он говорил совершенно спокойно и даже с достоинством, ибо смотрел на вещи как истинный философ, тем паче что питал к Карлину самые дружеские чувства, а дела подобного рода были не столь уж редки тогда в Париже. Высокородные вельможи Буфлер и Люксембур по-дружески обменялись жёнами, от которых у обоих были дети. Малютки Буфлеры стали называться Люксембурами, и наоборот, и по сей день известны во Франции под этими именами. Те, для кого это не составляет тайны, лишь посмеиваются, и земля отнюдь не перестаёт вертеться.
Однажды утром, едва я вошёл, князь произнёс:
- Очень хорошо, что вы пришли, я обещал герцогине де Руфэ привезти вас. Вот и поедем сегодня.
Итак, ещё одна герцогиня. Всё складывается прекрасно, ехать так ехать. Мы садимся в черта, модный тогда экипаж, и в одиннадцать часов уже у герцогини.
Читатель, если бы я мог описать всё доподлинно, картина, которую являла собой сия похотливая мегера, ужаснула бы вас. Представьте себе шестьдесят зим, запечатлевшихся на лице, густо намазанном румянами до купоросного цвета; обтянутый кожей скелет с отвратительными следами разврата и увядания, который томно расположился на софе и при нашем появлении буквально возопил от радости:
- Ах, какой милый мальчик! Князь, ты просто бесподобен. Подойди, сядь сюда, мой милый.
Я почтительно повиновался, но от тошнотворного, почти трупного запаха мускуса в горле у меня начались спазмы. Омерзительная герцогиня приподнялась, открыв невообразимую грудь, которая напугала бы самого отчаянного смельчака. Князь, сделав вид, что торопится, пообещал незамедлительно прислать мне своего черта и направился к дверям.
Едва мы остались одни, этот оштукатуренный скелет, не дав мне опомниться, тянется своими мокрыми губами к моей щеке, а рукой касается меня самым непристойным образом, приговаривая при этом:
- Посмотрим, цыплёночек, хорош ли он у тебя…
Меня колотит озноб отвращения, я сопротивляюсь.
- Ну, что ж ты прикидываешься ребёнком, - произносит новоявленная Мессалина, - разве ты такой неопытный?
- Нет, мадам, но…
- Что «но»?
- У меня…
- Ах, негодяй! – восклицает она, отдёргивая руку. – Из-за тебя я подвергалась такой опасности!
Воспользовавшись её испугом, я схватил шляпу и спасся бегством, боясь, как бы мне не помешал швейцар.
Париж, 1757. Казанове 32 года.
Я на самом деле отправился туда вместе с ним, и едва эта сумасшедшая [мадам Ламбертини] увидела нас, как сразу же бросилась Тиретте на шею, называя его своим дорогим графом Шесть-Раз.
- Мадам, каким образом моему другу удалось заслужить сей прекрасный титул?
- Своими подвигами в любви, сударь. Он обладает таким богатством, какое почти не встречается во Франции.
Рассказав о его доблести с откровенностью, показавшей полное отсутствие предрассудков, самозваная племянница объявила о желании поселить кузена у себя. […]
После обеда, продолжая восхвалять достоинства моего соотечественника, она распалила его, и он, не стесняясь, а может быть, даже и желая сделать меня свидетелем своей доблести, тут же успокоил её.
28 марта, в день казни Дамьена, я рано приехал к Ламбертини за дамами, и поскольку мой экипаж с трудом вмещал всех нас, я без затруднений мог взять мою прелестную возлюбленную к себе на колени, и таким манером мы отправились на Гревскую площадь. Три наши дамы разместились у окна, сжавшись елико возможно, наклонившись и опираясь на руки, чтобы и нам позволить смотреть поверх их голов. Перед окном были две ступени, и дамы стояли на второй, а нам приходилось помещаться вместе с ними, так как иначе мы ничего не увидели бы. […]
Во время казни сей жертвы иезуитов я был принуждён отвести глаза и заткнуть уши, чтобы не слышать душераздирающих криков человека, уже лишившегося половины своего тела. Однако Ламбертини и толстая тётушка даже не пошевелились. […] На самом же деле в течение всей казни Тиретта занимал набожную тётушку, и, возможно, именно поэтому добродетельная дама не отваживалась пошевельнуться, ни даже повернуть голову.
Оказавшись позади неё на весьма близком расстоянии, он из предосторожности приподнял её платье, чтобы не наступить на него. Это, конечно, было вполне естественно. Но, случайно посмотрев в их сторону, я увидел, что осмотрительность Тиретты зашла слишком далеко. Не желая мешать своему другу, а тем более стеснять даму, я отвернулся и нарочно встал таким образом, чтобы моя возлюбленная ничего не заметила. Это вполне устраивало тётушку, и я в течение целых двух часов слышал шуршание, но, находя положение забавным, терпеливо не двигался со своего места.
Экс в Савойе, 1760. Казанове 35 лет.
Я справился у кавалера Зероли о его супруге и получил ответ, что она ещё в постели, и с моей стороны было бы весьма любезно пойти поднять её. Последовав его совету, я возвратился в гостиницу и без дальнейших церемоний вошёл к мадам Зероли с уведомлением, что послан её мужем.
- Вы, кажется, должны были уехать?
- Я отправляюсь в два часа.
Эта молодая женщина показалась мне в постели много аппетитнее, чем за столом. Я помог ей застегнуть корсет, и вид её прелестей зажёг меня. Однако же сопротивление превзошло мои ожидания. Я сел на постель и стал говорить о своих чувствах и о том отчаянии, в которое повергает меня невозможность доказать ей до своего отъезда искренность моих намерений.
- Но ведь только от вас зависит остаться, - возразила она со смехом.
- Тогда поддержите во мне надежду на вашу снисходительность, и я отложу отъезд ещё на день.
- Вы слишком торопитесь. И, пожалуйста, сидите спокойно.
Достаточно удовлетворённый тем, что она позволила мне, делая, как это обычно принято, вид, будто уступает силе, я был вынужден умерить свой пыл при появлении мужа, который имел достаточно предусмотрительности, чтобы мы заранее услышали его приход.
Я не забыл про обольстительную Зероли и, явившись к ней на следующее утро в восемь часов, застал её ещё спящей. Служанка попросила меня не шуметь и вышла, заперев за собой дверь. Я понял, в чём дело, и тут же вспомнил, как двадцать пять лет назад надо мной посмеялась и выставила за дверь одна венецианка, которую я с отменной глупостью не потревожил во время сна. Теперь же я действовал как полагается в подобных случаях и, потихоньку открыв даму, с осторожностью приступил к любовной увертюре, столь сильно увеличивающей окончательное блаженство.
- Я весьма польщён вашим вниманием, сударыня, однако дело чрезвычайной важности вынуждает меня к безотлагательному отъезду.
- Но это просто невероятно, - повторила красавица и с этими словами подошла ближе к зеркалу, чтобы лучше зашнуроваться, а заодно и показать мне свою великолепную грудь. Я понял её намерения, но решился всё-таки расстроить оные. Она же, поставив ножку на канапе, поправляла подвязку, показывая идеально сложенные форм. Потом, занявшись другой ногой, позволила мне узреть прелести, более соблазнительные, чем само яблоко Евы.