Старый сказочник ютился на верхнем этаже самого высокого жилого дома в городе. Дом стоял ближе к окраине, а квартирка на верхнем этаже была маленькой и уютной. Всего три комнаты, помимо уборной, – небольшая прихожая со встроенным шкафом и красивым зеркалом на стене, кухонька, где с трудом умещались холодильник, плита, стол и два табурета, да чуть большая по размеру спальня, бывшая одновременно гостиной и кабинетом. Когда редкие гости сказочника спрашивали, почему он арендовал столь неказистую квартирку, тот с мечтательной улыбкой отвечал, что выбрал её из-за расположения на верхнем этаже – так он мог быть выше к небу, которое одаривало его теми мыслями, образами и фантазиями, которые потом выплёскивались на бумагу в виде сказок. Хотя на самом деле причина была в том, что на момент приезда сказочника в город эта квартира сдавалась по самой низкой цене.
Когда сказочник приехал сюда, он был ещё совсем молод, имел чёрные, как южная ночь, волосы и брови и не нуждался в очках во время написания своих историй. С тех пор сказочник очень изменился, постарел, хотя и не одряхлел – всё ещё держался молодцом, по-прежнему поднимался на свой верхний этаж пешком и не испытывал после этого трудностей с дыханием или сердцебиением. А вот город остался прежним, словно замер во времени или причалил у какого-то островка, путешествуя по реке бесконечности. Должно быть, пристань была ему весьма по душе, потому что, сколько бы ни проходило лет – а у сказочника было много этих лет, чтобы в том убедиться, - город продолжал оставаться таким же, каким тогда ещё юный сказочник впервые увидел его.
Здесь всегда царило лето. Вечное лето, мечта множества людей, не умеющих ценить перемены времён года и грезящих о постоянном солнце, тепле и бесконечном созревании плодов на многочисленных деревьях. Здесь никогда не знали мороза, и разве что звёздными ночами ветер иногда приносил лёгкую прохладцу с севера, которая, впрочем, рассеивалась к утру, когда из-за горизонта поднималось яркое солнце, золотящее крыши домов и проскальзывающее в распахнутые настежь окна своими лучами. Как могло лето быть в этом городе вечным, никто не знал и не мог объяснить. Старожилы поговаривали, будто раньше в город нередко приезжали учёные со всего света, копались в почве, брали на пробу воду из лесного озера и ближайшей реки, измеряли странными приборами уровень каких-то веществ, прикидывали расстояние до солнца и экватора, но в конце концов разводили руками и ни с чем возвращались назад.
читать дальшеНекоторые оставались. Совсем немногие – город странным образом умел давать понять людям, хочет видеть их или нет. И если ответ оказывался отрицательным, человек никак не мог ужиться с городом: то в его доме что-то ломалось, то случались неприятности со здоровьем, то соседи, сами не в силах объяснить причины, озлоблялись на такого приезжего. Поэтому мало кто из временных гостей, посещавших город, чтобы полюбоваться немногочисленными местными достопримечательностями, купить сочных фруктов или попросту погреться на солнышке у прозрачного озера, оставался надолго или навсегда. Сказочника город почему-то принял, хотя к тому не было ни малейших причин: ни юношей много лет назад, ни стариком, как теперь, он никогда особенно не любил лето, солнце и жару, не испытывал трепета перед бесконечным цветением и вечной зеленью садов, не восторгался тем, что отсюда никуда не улетают певчие птицы и даже, признаться, не слишком-то радовался, что красивые девушки здесь всегда носят лёгкие короткие одежды. И всё же город его принял, выделил свой уголок и ни разу не сделал попытки прогнать сказочника за свои границы. Быть может, всё дело в том, что сказочнику просто некуда было идти.
Каждый будний вечер, возвращаясь с работы – сказочник занимался каталогизацией книг в городской библиотеке, и это был весьма нелёгкий труд, учитывая, что книги своим неисчислимым множеством занимали целые десятки рядов многоярусных полок, да и новые не переставали периодически появляться, - он бодро, несмотря на жару, поднимался по ступеням к себе домой, каблуками своих всегда подбитых крепкой подошвой летних туфель порождая звонкое эхо. Десять ступеней от двери парадной до первого пролёта с квартирами, десять до окна на общей площадке этажа, потом ещё десять до второй группы дверей, снова десять до очередного общего окна и так до самого верха; в общей сложности выходило ровно сто десять с половиной ступеней – самый последний пролёт по недосмотру оказался немного больше остальных, недостаточно для целой ступени, но как раз по высоте для половины. Сказочник привычно отсчитывал сто десять ступеней, попутно здороваясь, если встречал кого-то из соседей, слегка спотыкался на последней половинке и, открыв дверь старинным ключом, входил в свою крохотную квартирку.
Нашарив левой рукой на стене выключатель, сказочник зажигал свет в коридорчике, сменял уличную обувь на домашние тапочки, вешал лёгкий льняной пиджак бежевого, светло-палевого оттенка или белого цвета в тонкую серую полоску – смотря какой надевал утром - на вешалку в шкафу и проходил в комнату. Там он окончательно менял уличную одежду на домашнюю – такой же лёгкий костюм пастельных тонов, но менее маркий и посвободнее, - после чего направлялся в ванную, тщательно мыл руки чуть тёплой водой и совершал вояж на кухню. В пузатом невысоком холодильнике сказочника ждал приготовленный с прошлого вечера обед, кувшин с охлаждённым чаем и лимон, который так хорошо подчёркивал вкус приятного напитка. Или, если этот день оказывался понедельником, средой или пятницей, сразу по возвращении сказочник готовил себе нехитрую снедь на день вперёд. Это отнимало не слишком много времени, учитывая, что ел он не слишком много: на такой жаре хорошо, если хоть что-то удавалось пожевать. Поужинав, сказочник наливал себе холодного чаю в высокий стакан, который тут же запотевал, с мелодичным звяканьем бросал один-два кривобоких прозрачных кубика льда и добавлял красивую дольку лимона.
Вернувшись в спальню, которая тогда как раз была гостиной, сказочник оставлял чай на низком столике возле любимого скрипучего кресла-качалки, проходил к окну и проверял, не залетел ли с улицы мелкий мусор за то время, пока хозяина не было дома. Так нередко случалось, ведь закрывать окно на целый день было равносильно созданию маленькой преисподней в своих четырёх стенах: жар умудрялся проникать сквозь плотно задёрнутые шторы, и лишь лёгкий ветерок, если оставлять ему возможность входить в квартиру, немного спасал от зноя. К тому времени, как сказочник подходил к окну для регулярной своей проверки, уже начинало потихоньку темнеть, поэтому он задёргивал штору от летящих на свет насекомых, зажигал неяркую люстру и, взяв какую-нибудь толстую книгу, стопку бумаги и ручку, садился в кресло-качалку.
Подложив книгу под листы бумаги, сказочник отвлекался на несколько мгновений, чтобы поднести к губам стакан с холодным чаем – на запотевшем стекле оставались прозрачные следы его пальцев – и, вернув его на столик, обращал свой взор на бумагу. Из-за задёрнутой шторы в комнату доносились приглушённые звуки живой летней ночи, под окнами стрекотали сверчки, знавшие, должно быть, бесконечное множество концертов для струнных трио и квартетов, а из квартиры снизу иногда были слышны голоса – это соседи обсуждали какие-то новости прошедшего дня или попросту ругались. Но они никогда не разговаривали слишком громко, зная, что над ними живёт старый сказочник, которому нужны условия для написания волшебных историй. Очень хорошие соседи, очень.
Проходило ещё несколько мгновений, льдинки в стакане успевали приобрести округлую форму и звенели уже не так, как будучи остроугольными: не «дзин-нь», а скорее «динь-дилинь»; старое кресло чуть поскрипывало, когда во время раскачивания двигалось вперёд, а какой-то молодой и горячий сверчок за окном начал, видно, солирующую партию на скрипке. Наконец, сказочник брал ручку и выводил на белой бумаге первое слово. Спальня, которая была гостиной, тут же превращалась в кабинет, а из-под ладони сказочника вырастали города и страны, неведомые миры и несуществующие дворцы, выходили чудесные существа, прекрасные девы и смелые рыцари, ловкие воришки и молчаливые странники, жестокие властелины и жадные торгаши, вылетали невиданные пичужки и, весело чирикая, порхали под потолком, садились на спинку кресла и плечи сказочника, а одна особенно смелая птичка уцепилась за край стакана и, наклонившись, решила отведать холодного чаю с лимоном. Но стакан явно не был предназначен для птичьих лапок, малышка поскользнулась и, едва не угодив своим разноцветным тельцем в чай, еле-еле успела вспорхнуть повыше. По комнате тут же разлетелся её недовольный щебет, но сказочник этого не слышал – он уже был в далёком краю снежных вершин, где с каждым вздохом в лёгкие врывается кристальная свежесть, а снег настолько чист и искрист, что слепит глаза.
Порой сказочник стирал со лба выступающие капли влаги – не от переутомления, только лишь из-за жары, - делал глоток холодного чаю, в котором со временем окончательно растаяли кубики льда, и продолжал писать. Заканчивал он далеко за полночь. Вставал из кресла, недовольно скрипящего при расставании со своим хозяином, складывал исписанные листки в картонную папку и отправлял её в специально отведённый для волшебных историй ящик. Потом сказочник выключал свет и в полумраке отправлялся умываться и чистить зубы. Вернувшись в гостиную, несколько часов назад ставшую кабинетом, а теперь превратившуюся в спальню, сказочник раздевался, заводил будильник и, откинув с постели лёгкую простыню, ложился спать. Сперва ворочался, с неудовольствием ощущая, как сперва прохладная постель нагревается от тепла его тела, переставая дарить прохладу. Прислушивался к звукам за окном, надеясь, что завтра утром неожиданно пройдёт дождь и хотя бы ненадолго спасёт от зноя.
Сказочник действительно не любил лето. Вернее, он относился к нему очень даже неплохо, когда эта пора года следовала за весной и предшествовала осени, но здесь, в городе вечного зноя, сказочник научился не любить лето. Город знал об этом, но почему-то всё равно не прогонял сказочника, а сам старик, однажды решив обосноваться здесь, уже не решался куда-то уехать. Смирился, стал тяжёл на подъём, ведь пройти вверх по ста десяти с половиной ступеням совсем не то же самое, что собрать все вещи в два саквояжа и отправиться на поиски новой судьбы. С каждым прожитым годом сказочнику казалось, что вечное лето становилось всё жарче, дожди реже, а солнце ярче, хотя, наверное, он просто старел. Зато здесь, в царстве бесконечного зноя, удивительно хорошо выходили истории о других мирах и городах. Примерно с такими мыслями сказочник обычно и засыпал.
Именно тогда она приходила к нему. Сказочник никогда не мог уловить, откуда она появлялась – не то бесшумно отпирала дверь своим ключом, не то забиралась через распахнутое настежь окно, не то и вовсе оказывалась сразу посреди кабинета, превратившегося в спальню. Она тихонько ступала босыми ногами по шершавому ковру - её ступни были изящны, а лодыжки тонки и гибки, - приближалась к постели сказочника и, помедлив мгновение, присаживалась на краешек кровати подле него. Сказочник каждый раз пытался что-то сказать, как-то поприветствовать свою долгожданную гостью, но она неизменно клала прохладный пальчик ему на губы и едва слышно шептала: «тшш…». А может, даже не шептала, и ему это только чудилось, но сказочник всё равно был совершенно убеждён в том, что её голос удивительно приятный, негромкий, богатый на интонации и, возможно, с лёгкой хрипотцой.
Убедившись, что сказочник ничего не скажет, она улыбалась, отчего в его душе растекалось блаженное тепло, совсем не похожее на летний мучительный зной, но, наоборот, очень приятное. Потом прохладная изящная ладонь поднималась от его губ и, породив лёгкий порыв ветерка, опускалась на взъерошенные после сна волосы, проводила по голове ото лба к затылку, даря дивную нежность. От этого ощущения сказочнику хотелось одновременно и смеяться в голос, и плакать, но он молчал, тихо дышал, чтобы ни в коем случае не спугнуть свою гостью. Её хрупкий силуэт туманно вырисовывался в темноте спальни, бывшей кабинетом, с каждой минутой открывая взгляду новые черты: сперва прикрытое светлым платьем колено, потом округлую линию бедра, красивую руку с маленькой родинкой у локтя, плечо и шею, где под светлой кожей видна голубая жилка жизни, подбородок, улыбающиеся губы, прямой аккуратный нос, внимательные карие глаза под дугами тёмных бровей, уложенные в простую, но изысканную причёску или ниспадающие за спину густые волосы, мягкие как шёлк…
Когда дыхание сказочника вновь выравнивалось, она прекращала гладить его по волосам, подбирала длинный подол платья и ложилась рядом. У сказочника была всего одна подушка, а кровать всегда оказывалась слишком узкой для двоих, поэтому он и его гостья соприкасались коленями и, лёжа лицом к лицу, могли ощущать дыхание друг друга. Сколько сказочник помнил себя в этом городе вечного лета, она неизменно являлась в одно и то же время, вот так гладила его по волосам, а после ложилась рядом, обвив нежными руками за шею и позволив ему обнять себя. Сказочник был уверен, что именно благодаря ей к нему приходят те дивные истории, которые он записывает на бумаге и складывает в специальном ящике. И, пожалуй, главной причиной того, что он никогда не намеревался покидать жаркий город, тоже была ночная гостья: почему-то сказочник был уверен, что она не появится ни в одном другом городе мира. Разве мог он отказаться от счастья видеть её каждую ночь, обнимать, касаться губами её шёлковых волос, вдыхать дивный аромат и ощущать спасительную прохладу, всегда приходящую вместе с ней? Не мог. Проклятый город вечного лета отлично знал, как привязать сказочника к себе.
…На башне городской ратуши часы отсчитывали минуты до последнего перед рассветом часа, на горизонте уже угадывался свет готового вскоре пробудиться солнца и сверчки под окнами приступали к завершающим частям своих концертов. Лёгкий ветерок трепал занавески во всех окнах города, распахнутых настежь даже в рабочих зданиях, пустующих по ночам. Маленькая пичужка, порождённая фантазией сказочника, нашла себе приют в бутоне большого пиона, отчего-то не сомкнувшего на ночь листья, а другие птицы разлетелись кто куда и собирались вскоре встречать рассвет. Трава в садах и городских парках покрылась мелким бисером росы, и несколько дворовых кошек, вышедших в этот час на предутреннюю охоту, брезгливо подёргивали лапами, пытаясь стряхнуть с шерсти ненужную влагу. В пустующей тёмной библиотеке порыв ветра сбросил со стола забытый кем-то полупустой формуляр, листок бумаги спланировал на пол и удобно устроился возле конторки библиотекаря. Над городом рассыпались мириады звёзд, постепенно тускнеющих перед рассветом, а сам он готовился раскрыть свои объятия для очередного солнечного утра и жаркого дня, такого же пронзительно летнего, как было много лет назад и как будет много лет потом. Сказочные принцы, прекрасные девы, драконы, небывалые существа и тёмные властелины, невидимые в темноте, попрятались в разных углах маленькой квартирки на последнем этаже самого высокого жилого дома в городе, до которой подниматься десять ступеней от двери парадной до первого пролёта с квартирами, десять до окна на общей площадке этажа, потом ещё десять до второй группы дверей, снова десять до очередного общего окна и так до самого верха; в общей сложности ровно сто десять с половиной ступеней…
А в спальне, которая была кабинетом, а до того превращалась в гостиную, на узкой холостяцкой кровати, сбросив на пол ненужную простыню, спали, обнявшись и разделив своё дыхание на двоих, старый сказочник и его осень.