Мой способ шутить – говорить правду. Нет на свете ничего смешнее. ©Б.Шоу
Середина апреля, Сморгонь, районный центр, который по сравнению с Минском создаёт атмосферу провинциального городка во всех смыслах этого слова – и хороших и плохих. Похороны дяди Саши, брата моей бабушки по материнской линии. Всего их было девять детей, теперь в живых осталось трое: старшая сестра Надежда, старший брат Николай и младший Леонид. Все средние, в том числе моя бабушка, отошли в мир иной. На похороны собирается вся семья. Народу тьма, семья действительно большая. Немудрено: у всех девятерых братьев и сестёр, кроме бабушки, было двое и более детей; все эти дети вступили в брак и произвели на свет своих детей, причём почти все тоже по двое и больше. По линии матери у меня нет троюродных братьев, зато четвероюродных – пруд пруди. В поколении внуков ни одной сестры, только братья: половина меня старше, другая половина младше, но у всех уже есть семьи и свои дети. Один я – исключение. Исключение и моя мать – она единственная разведённая.
Людей тьма. Приехали из разных городов страны, кто-то даже из-за рубежа – жизнь раскидала кого куда. Говорят на разнообразной смеси русского, белорусского, украинского, польского, литовского языков. Православных немного больше, католиков немного меньше; каждый второй – еврей, каждый третий начнёт возмущаться, если его так назвать. Я приехал тоже, хотя дядю Сашу в глаза не видел да и вообще почти не поддерживаю связи с родственниками. Но мать как племянница должна была явиться, дед увязался следом, мне тоже пришлось – на случай, если придётся тащить деда, которому трудно много ходить.
Похороны проходят по всем правилам. Сперва отпевание в церкви, и можно постоять на улице в компании перекуривающих мужчин помоложе, тех самых четвероюродных братьев или их родителей – выходит, троюродных дядь. Если углубляться в родственные связи, сам чёрт ногу сломит. После церкви все погружаются в несколько микроавтобусов (и как только помещаются?) и едут на кладбище. Всё как положено: плакальщицы, молитвы, несколько часов над могилой и только потом путь обратно в город, где арендовано большое помещение в столовой. П-образный стол ломится от закусок, такого количества людей я не видел на всех трёх свадьбах, где присутствовал, вместе взятых. И снова читают молитвы. Есть и пить пока нельзя.
Моё место почти у самого края стола, мать рядом, напротив сидит дядя Лёня, тот самый младший брат покойного. Косится на полную рюмку перед собой, нетерпеливо дожидается окончания молитвы и тянется. «Лёня, пока нельзя!» - говорит сидящая рядом с ним тётя Нина, вдова кого-то из младших братьев. «Ёптвоюмать!» - тихо, но выразительно шепчет дядя Лёня. По столу передают котелок с рисовой кашей и изюмом, все едят, котелок уносят. Дядя Лёня тянется к рюмке водки. «Лёня, пока рано, нельзя ещё!» - снова шепчет тётя Нина. «Ёптвоюмать!» - тихо вырывается у дяди Лёни. Вновь читают молитвы. Вновь нетерпеливое движение к рюмке. «Нельзя!» - «Ёптвоюмать!». Тётя Нина наклоняется к нему и объясняет, что по правилам нужно сперва пустить по кругу четыре котелка – с рисовой кашей, кислыми щами, размоченными сушками и киселём, - перемежая их молитвами, и только потом можно выпить и закусить. «Ёптвоюмать!» - подытоживает дядя Лёня, сообразив, что ждать ещё довольно долго. «Лёнька, не ругайся!» - грозно сдвигает брови тётя Нина. Дядя Лёня поворачивается к ней лицом, сев к остальным спиной, разводит руками и совсем негромко, но голосом, преисполненным эмоций и страдания: «А шо делать?!»
Замечаю, что мать, как и я, старательно прячет лицо в ладони, чтобы не рассмеяться в голос, наблюдая за этой картиной – поминки всё же. Из всех сидящих за столом только мы с ней не едим из общих котелков – оба брезгливые до одури, мутит от одной лишь мысли попробовать что-то из миски, откуда другие ели своими ложками. А все так делают. Так надо. Так правильно. Из всех присутствующих только я один (кроме водителей) не пью ни грамма за упокой. Единственная допустимая отговорка – «за рулём» - для меня неприменима, и половина стола минут пять усиленно меня уговаривает, не слушая про аллергию и про «вообще не пью», потому как «ну как же так, за упокой – и не выпить?», «нехорошо», «не положено», «так надо», «это традиция»…
Мы уезжаем самыми первыми, как только позволяют приличия. На улице ветрено и не по-весеннему холодно. Дорога назад кажется втрое короче.
Людей тьма. Приехали из разных городов страны, кто-то даже из-за рубежа – жизнь раскидала кого куда. Говорят на разнообразной смеси русского, белорусского, украинского, польского, литовского языков. Православных немного больше, католиков немного меньше; каждый второй – еврей, каждый третий начнёт возмущаться, если его так назвать. Я приехал тоже, хотя дядю Сашу в глаза не видел да и вообще почти не поддерживаю связи с родственниками. Но мать как племянница должна была явиться, дед увязался следом, мне тоже пришлось – на случай, если придётся тащить деда, которому трудно много ходить.
Похороны проходят по всем правилам. Сперва отпевание в церкви, и можно постоять на улице в компании перекуривающих мужчин помоложе, тех самых четвероюродных братьев или их родителей – выходит, троюродных дядь. Если углубляться в родственные связи, сам чёрт ногу сломит. После церкви все погружаются в несколько микроавтобусов (и как только помещаются?) и едут на кладбище. Всё как положено: плакальщицы, молитвы, несколько часов над могилой и только потом путь обратно в город, где арендовано большое помещение в столовой. П-образный стол ломится от закусок, такого количества людей я не видел на всех трёх свадьбах, где присутствовал, вместе взятых. И снова читают молитвы. Есть и пить пока нельзя.
Моё место почти у самого края стола, мать рядом, напротив сидит дядя Лёня, тот самый младший брат покойного. Косится на полную рюмку перед собой, нетерпеливо дожидается окончания молитвы и тянется. «Лёня, пока нельзя!» - говорит сидящая рядом с ним тётя Нина, вдова кого-то из младших братьев. «Ёптвоюмать!» - тихо, но выразительно шепчет дядя Лёня. По столу передают котелок с рисовой кашей и изюмом, все едят, котелок уносят. Дядя Лёня тянется к рюмке водки. «Лёня, пока рано, нельзя ещё!» - снова шепчет тётя Нина. «Ёптвоюмать!» - тихо вырывается у дяди Лёни. Вновь читают молитвы. Вновь нетерпеливое движение к рюмке. «Нельзя!» - «Ёптвоюмать!». Тётя Нина наклоняется к нему и объясняет, что по правилам нужно сперва пустить по кругу четыре котелка – с рисовой кашей, кислыми щами, размоченными сушками и киселём, - перемежая их молитвами, и только потом можно выпить и закусить. «Ёптвоюмать!» - подытоживает дядя Лёня, сообразив, что ждать ещё довольно долго. «Лёнька, не ругайся!» - грозно сдвигает брови тётя Нина. Дядя Лёня поворачивается к ней лицом, сев к остальным спиной, разводит руками и совсем негромко, но голосом, преисполненным эмоций и страдания: «А шо делать?!»
Замечаю, что мать, как и я, старательно прячет лицо в ладони, чтобы не рассмеяться в голос, наблюдая за этой картиной – поминки всё же. Из всех сидящих за столом только мы с ней не едим из общих котелков – оба брезгливые до одури, мутит от одной лишь мысли попробовать что-то из миски, откуда другие ели своими ложками. А все так делают. Так надо. Так правильно. Из всех присутствующих только я один (кроме водителей) не пью ни грамма за упокой. Единственная допустимая отговорка – «за рулём» - для меня неприменима, и половина стола минут пять усиленно меня уговаривает, не слушая про аллергию и про «вообще не пью», потому как «ну как же так, за упокой – и не выпить?», «нехорошо», «не положено», «так надо», «это традиция»…
Мы уезжаем самыми первыми, как только позволяют приличия. На улице ветрено и не по-весеннему холодно. Дорога назад кажется втрое короче.