Осень играет в "колыбель для кошки", путая в волосах прохожих ниточки паутин.
Странно осознавать, что человек, ставший на прилавок с табличкой "возьмите меня хоть кто-нибудь" на шее, уже не кажется редкостью.
Очень трудно медленно проследить взглядом от кончиков пальцев до шеи желанной женщины; теряешься уже где-то около локтя.
Любой предмет ненадолго становится бумерангом, если его подбросить вверх.
У ангелов стальные крылья(с), а бесы хвалятся рогами из казинаков.
Чего можно ждать от мира, где умеют любить за деньги, помогать в долг, дружить по согласованию, прощаться заранее и извинять самих себя?
Когда Господь запрещает венчание, люди подписывают договор о сожительстве.
В носу каждого человека живёт маленький демонёнок; когда он изредка просыпается и начинает буянить, человек не в силах сдержать невольное "пчхи".
Если в воде, где стоит роза, растворить таблетку аспирина, цветок не будет вянуть гораздо дольше, тогда как если в ванной, где нежится пятилетнее чадо, растворить хоть килограмм упомянутых таблеток, ничего не случится; отсюда вывод: изречение о том, что "дети - цветы жизни", - ложь.
Однажды мы полетим в космос, познакомимся с зелёными человечками, достигнем вершины эволюции, научимся прощать и возлюблять, жить долго-долго, быть богатыми и счастливыми, но самые эффективные лекарства всё равно останутся самыми неприятными на вкус.
Если видишь в стенке руки, не пугайся, а звони в ЖЭК; это соседи перестарались, сверля дырку для картины.
Букву "ять" никто не исключал из алфавита; она сбежала сама, испугавшись, что ей придётся занять позицию после "б" и "л".
Аксиома жизни: если у вас хорошее настроение, вам непременно наступят на ногу (пихнут локтем, вытолкнут из автобуса, зацепят сумкой, порвут майку - нужное подчеркнуть или дополнить список), чтобы жизнь малиной не казалась; если у вас плохое настроение, вам всё равно наступят на ногу (и ниже по списку), чтобы вы не подумали, будто хуже уже некуда; если же у вас абсолютно равнодушное ко всему настроение, тем более ожидайте наступания на ногу (и так далее), потому что это аксиома.
Если у вас чешется чашечка и ноет под ложечкой, будьте готовы, что котелок вскоре перестанет варить.
"А", "И" и "Б" попропадали и поупадали с трубы, потому что она была старая и ржавая, а сидеть на ней было неудобно; таким вот образом с детства учат, что нужно уметь подстраиваться под окружающих, ибо индивидуалистам грозит в один прекрасный момент лишиться всех букв алфавита, даже твёрдого знака.
Если от лета остались одни воспоминания, значит, вы забыли наварить малинового варенья.
Когда вас называют удодом, не спешите уверяться, что имеете дело с орнитологом - быть может, человек просто картавит.
На самом деле слово "люд" когда-то звучало как "лют", что является производным от "лютый".
Могут ли глаза походить не на тёмные омуты, полные тайн, не на светлые небеса, сияющие жизнью, не на мутные туманы, уносящие в бесконечность, не на мерцающие звёзды, подмигивающие редким счастливцам, не на десятки других эпитетов и метафор, коими люди награждали их за многие века своего существования; могут ли глаза походить на свободу? Могут: я вижу перед собой такие. Выразительных, красивых и зовущих глаз много, но глаз, в глубине которых пышет свобода, как неугасимое пламя, - таких я больше ни у кого не встречал. Почти каждый день они смотрят на меня сверху вниз, хотя, казалось бы, находятся на той же высоте, что и мои глаза. Сверху вниз, пронизывая насквозь, заставляя исчезнуть все мысли, кроме одной: «Он прекрасен!»
Он прекрасен. Нет, он великолепен, божественен той неземной красотой, о какой слагали стихи и песни, рассказывали легенды и сказки, передаваемые из уст в уста, какую так сложно встретить в этом поистине уродливом мире.
Он прекрасен. Каждый жест его подобен движению в страстном танце, каждая улыбка его одаривает райским блаженством, каждое слово, слетающее с уст его, само по себе – поэзия.
Он прекрасен. В нём нет ни единого изъяна; всё в нём – скулы, линия бровей, тонкий нос, всегда чуть иронично улыбающиеся губы, глаза, подбородок, ресницы, волосы, шея, руки, плечи – всё в нём является совершенством, недоступным ни одному богу любой античной державы или современной религии.
Он прекрасен. Что бы он ни делал, все его движения наполнены грацией и изяществом, коим позавидует любой человек, способный ценить истинную красоту. Он мог бы бросать уголь в топку поезда, грузить тюки с рыбьими потрохами в мусоровоз, орудовать лопатой на забросанном навозом поле, рубить головы неверным и преступникам, чистить обувь в подземном переходе у ближайшей станции метро, но при этом всё равно оставаться непередаваемо прекрасным. Впрочем, вряд ли бы столь совершенному созданию пришло в голову заниматься столь грязной работой, если ему достаточно просто изредка показываться пред ясны очи осчастливленных зрителей, изгибать идеальные губы в подобии чуть ироничной лёгкой улыбки, поводить плечами, словно сбрасывая с них груз несуществующих сложностей, и - петь. Всё, что угодно, никто ведь не вслушивается в слова. Он мог бы исполнять пошлые частушки, военные марши или куплеты портовых шлюх, всё равно любой в зрительном зале онемел бы от восторга и не посмел ни единым звуком, ни коротким жестом, ни даже лишним вздохом испортить плавное течение волшебного голоса.
Он прекрасен. Каждый раз, когда я вижу его, в моих жилах стынет кровь, сердце начинает биться в истерическом припадке, зрачки сужаются, а лёгкие целыми минутами отказываются впускать в себя воздух. Каждый раз, когда я вижу его, мне становится всё печальнее и больнее от той мысли, что он может достаться кому-нибудь из той грязной серости, что растекается за порогом личных комнат; кому-нибудь неосторожному, непонятливому, невнимательному, не умеющему ценить прекрасное. Поэтому я не могу сдержаться, когда к нему подходит с жеманной улыбочкой очередная поклонница, подносит мерзенький букет цветов и суёт свою вонючую ручищу в его неповторимую ладонь, требуя, чтобы он поднёс грязь к святой чистоте своих губ. Не могу сдержаться, когда его разглядывают прищуренные пошлые глаза толстого сноба, взгляд которого оценивает совершенство, как простой товар, как картошку, поросят или яблоки. Не могу сдержаться, когда князья и бароны, графини и королевы, шейхи и царицы припадают к его ногам, моля одарить их ночью, днём, часом, минутой своего внимания или хотя бы коротким поцелуем.
Никогда не мог сдержаться. Даже когда под моими руками, выплюнув последнее дыхание, затихла неизвестно уже какая по счёту недостойная его любви женщина, даже когда меня схватили под руки и потащили куда-то прочь от её трупа, не дав стереть с её лица так и не исчезнувшее выражение желания, когда бросили на жёсткий каменный пол, я всё ещё не пожалел о содеянном. И никогда не пожалею, ибо всё это было совершено ради него. Ради его невинной чистоты, красоты и великолепия.
У меня могут отнять свободу – я увижу её в его глазах. Меня могут морить голодом и жаждой, могут унести из камеры жёсткую койку и разломать унитаз, могут поносить и проклинать – мне всё равно. Лишь бы не отнимали возможность видеть его, прекрасного, неземного и великолепного - лишь бы оставили на стене зеркало…
Свет льётся из ниоткуда, а, быть может, сзади, из-за левого плеча и чуть сверху, создавая на тёмной сцене одно-единственное пятно белого света, не слепящего глаза, но позволяющего в малейших деталях разглядеть тонкую фигуру, сидящую на высоком табурете. Простое белое платье без малейших женских ухищрений наподобие глубокого выреза от самого бедра или низкого декольте. Простое белое платье, подол которого подоткнут так, что до колена и даже чуть выше обнажены стройные ноги – босые, непременно без обуви, тьма и свет, никак иначе!
Она божественна. Неземная статуя из белого мрамора: такая же неподвижно прекрасная и изумительно неживая. Обнажённые руки застыли в одной ей понятном положении, спина выпрямлена подобно струне, длинные волосы, совсем немного спутанные у кончиков, скрывают опущенное лицо от ненужных взглядов. И ноги – стройные ноги, в порыве экстаза сжимающие полированные бока контрабаса.
Миг – и статуя оживает, проводит смычком по струнам, старательно отводя голову чуть в сторону, чтобы свободолюбивые пряди не запутались в натянутых от переизбытка чувств струнах.
Не нужно видеть её лица и слышать голоса. Нет необходимости ощущать запах кожи или вкус губ. И без того есть всё, о чём только можно мечтать: длинные чуть спутанные волосы, изящная линия ключиц, напряжённый мрамор плечей, простое белое платье и – ноги, босые ноги, обнимающие контрабас, которые сами есть и бог, и дьявол, и человек, и чудо, и волшебство, и вся вселенная для меня.
Белая, белая, белая, неимоверно белая комната, за окном которой, пожалуй, даже в самый расцвет зелёной весны царит белый хаос. Пол белый, стены белые, потлок белый, льющийся днём из окон свет, пожалуй, такой же белый, о чём сейчас можно только догадываться, ибо белые гардины успешно оградили комнату от крадущейся в тишине чёрной ночи, а заливающий комнату свет тоже белый, как и широкий торшер большой старомодной люстры на два десятка свечей. Белый воздух, белое настроение, одинокий белый стул посреди комнаты рядом с…
Чёрный, невероятно чёрный, как чёрная дыра на снежном сугробе, если бы затейливый бог задумал однажды уронить её с неба на белое земное покрывало, чёрный, чёрный, чёрный рояль посреди белого безмолвия – князь всего сущего, правитель и повелитель, бог и дьявол, творец…
Почему не обращаю внимания на сидящего у рояля? Почему не отслеживаю линий его лица, выражение глаз и угол падения света на кончик носа? Почему не различаю, кгде ворот пиджака уже превращается в рубашку, а та – в брюки, а те – в туфли? Почему не вижу цвета волос?
Только руки. Изящные и тонкие, как у молодой женщины, с длинными музыкальными пальцами, ухоженными и подвижными. Эти пальцы сводят с ума, вытягивают душу, связывают её в узел, выворачивают наизнанку и снова вшивают внутрь тела, уже изменённую до неузнаваемости. Эти пальцы медленно текут по чёрно-белым клавишам, скользят над ними порывом ветра, бьют с силой громовых раскатов и мелькают сверканием молнии.
Не нужно видеть его лица и слышать голоса. Нет необходимости ощущать запах кожи или вкус губ. И без того есть всё, о чём только можно мечтать: просто чёрная фигура у чёрного рояля посреди белой бесконечности, тонкие запястья и – пальцы, нвозможные, прекрасные, непередаваемо чарующие пальцы, которые сами есть и бог, и дьявол, и человек, и чудо, и волшебство, и вся вселенная для меня.
Да. У меня есть идеалы женской и мужской красоты. И если когда-нибудь я встречу такую женщину или такого мужчину, я сойду с ума от восторга. Сотворю чудо, убью невинного, сожгу Рим, обреюсь наголо, взорву Америку, продам за грош все звёзды, оглушённый желанием и страстью - лицезреть, ощущать, владеть и обладать в той степени, которая ещё не ограничивает свободу, но уже даёт о себе знать.
Но не поднимется рука написать, что "отрекусь от крови, забуду о гордости", тьма свидетель, что почти хотел бы суметь, но знаю, что даже в сумасшествии не позволю себе. И всё же - сотворю, убью, сожгу, уничтожу. Ибо - идеалы. Ибо - совершенство. Ибо - непередаваемый экстаз от одной лишь мысли. Страшно. Непередаваемо страшно и убийственно прекрасно, несмотря даже на всю патетику слов.
Всего лишь очередной ночной бред как альтернатива никогда - даже в самом "проблемном" возрасте - не виденных эротических снов и фантазий.
Мой город очень меня любит и дорожит мною. Я это знаю, потому что он никогда не перестаёт удивлять меня, открывая всё новые и новые свои тайны, без которых я бы не мог считать этот город таким, какой он есть. Какой? Не подберу слов. Он не совсем мой в том понимании, которое я даю этому слову, но всё же чем-то близкий и родной. Бывает, что я годами хожу мимо какой-то определённой улочки, а потом, единожды по какой-то прихоти свернув на неё, обнаруживаю шедевр архитектуры, фантастически нереальный забор, изумительно прекрасный канализационный люк, волшебный тихий дворик или ещё что-нибудь небывалое. Почти каждый раз, прогуливаясь по городу, обнаруживаю что-то чудное и волшебное, даже если бродил в этом месте тысячи раз. Минск открывает свои тайны медленно и постепенно, становясь чуть более понятным, но при этом всё же оставаясь в какой-то мере незнакомым. Я люблю его за это. И искренне сочувствую тем, кого он обделил подобными чудесами.
Никогда я ещё не чувствовал себя возле костёла настолько покойно и легко, словно это место было специально создано для меня, и полторы сотни лет, сразу после перестройки, только меня и ожидало, постепенно покрываясь сетью трещин и впитывая стенами время. Старое католическое кладбище теперь стало больше похоже на сквер, поросший ивами и приглушённой зеленью травы, из которой лишь кое-где виднеются древние могильные камни, лишь на одном из которых ещё можно угадать наличие букв. Только то, что они есть, но не сами слова. Кирпичная стена непередаваемого цвета, увитая плющом и виноградными лозами с кое-где проглядывающими крупными чёрными бисеринами ягод. Листья зелёные, малахитовые, чуть желтоватые, огненно-рыжие, красные и того невероятного оттенка багряного, с которым у меня ассоциируется осень.
Остров покоя и тишины в двух шагах от центра города.
Я знал про этот костёл, слышал про него множество раз, но не ведал точного адреса и никогда не искал. Он меня нашёл. Вернее, сам город помог нам найти друг друга в нужное время.
В одиннадцатом подъезде моего дома живёт мышка. Может, и не слишком-то красиво и воспитанно говорить так о женщине, но она и правда похожа на маленькую серую мышку. Куда больше, чем молоденькие девочки-припевочки. Ей что-то около пятидесяти или чуть меньше, живёт она и жила в этом доме одна, единственным её сожителем была и есть маленькая собачка - помесь кого-то с кем-то, быть может, с болонкой. Правда, об этом я узнал только по словам сидящих на скамейке старушек, когда неоднократно проходил мимо, возвращаясь откуда-то домой. Сама она никогда к ним не присоединялась и, кажется, даже не здоровалась.
Есть, пожалуй, два типа женской внешности, когда можно сказать, что возраст женщины неопределённый: если она по-настоящему красива, когда даже время не в силах стереть с лица подарки природы, и если она является серой мышкой. "Серая мышка" - это вовсе не обидное сочетание, хоть многие и вкладывают в него подобный смысл. Скорее это нечто с примесью симпатии или даже лёгкой нежности.
Эта женщина из одиннадцатого подъезда именно такая: маленькая, хрупкая, тоненькая серая мышка неопределённого возраста, всегда одна, всегда молчалива, мягко печальна и при этом с лёгкой улыбкой на губах - едва-едва заметной, словно лишь коснувшейся самых краешков тонких губ. Сколько её помню (а это лет пятнадцать как минимум), она никогда не менялась. Разве что заводила новую маленькую собачку - помесь кого-то с кем-то, - когда прежняя умирала.
Её стиль одежды кто-то назвал бы "прощай, молодость" или "выбор Синего чулка". Всё может быть. Мне же кажется, что это скорее её футляр, оболочка, бесцветная упаковка, пластиковый пакет неопределённой окраски, в котором человек прячется от всего мира, сознательно выбрав одиночество как единственно верный способ спастись от жестокости, боли, скверны... Разумеется, я могу ошибаться. Нет, я даже скорее всего ошибаюсь. Мне просто нравится думать, что она именно такая, моя маленькая женщина, хрупкая серая мышка ростом с семиклассницу, в огромных очках со стёклами-лупами, которые, как ни странно, совершенно не придают ей сходства со стрекозой.
А ведь я бы не обратил на неё внимания. Ни тогда, лет пятнадцать назад, ни сейчас. Наверное, не обратил бы, и она навсегда осталась для меня просто соседкой по дому из тех, чьё лицо кажется смутно знакомым, но не вызывающим никаких особых ассоциаций. Не обратил бы, если бы не одна деталь её облика, которая выбивается из общей картины, словно яркое алое пятно из картины Малевича.
Её обувь. Странно, да? Правда странно. Одеваясь, как старенькая бабушка, сдавливая негустые пепельные волосы в конский хвост на затылке, повязывая на голову приглушённых тонов платок, всегда выбирая серые, тусклые, незаметные детали одежды, она при этом каждый раз вышагивает по асфальту в великолепной обуви, которой не погнушалась бы и молоденькая модница. Высокие каблуки, иногда почти что агрессивные формы, явно заметное даже с расстояния качество и стиль... Почти что каждый раз, когда я видел её, свою маленькую женщину-мышку, она была в новой паре обуви. А ведь встречаю я её довольно часто, ибо нередко возвращаюсь с работы, когда она выгуливает свою собачку.
Заметная яркая обувь - словно протест всей своей остальной тусклой жизни. Единственный, который она себе позволила.
Я почти уверен, что на самом деле всё куда проще и понятнее.
Но мне нравится думать именно так. Нравится, что у меня есть маленькая женщина-мышка в очках-телескопах и с собачкой - странной помесью кого-то с кем-то. Быть может, с болонкой.
- Боже, что это? - Это руки. Ими можно тянуться в небо, представляя, что они – крылья. - Боже, что это? - Это ноги. На них можно бежать от страхов или уходить по-английски. - Боже, что это? - Это плечи. На них можно взваливать камни, чтоб вздохнуть облегчённо, сбросив. - Боже, что это? - Это губы. Ими можно дарить улыбки, отмечая все радости жизни. - Боже, что это? - Это?.. Сердце… Бесполезный, в сущности, орган. От нечего делать выдумал.
Всего несколько слов - немного, ибо больше незачем и не получится - о вчерашнем моём посещении Современного Художественного Театра.
Минчане и гости столицы, я никогда ничего не рекламировал, но сейчас скажу и не пожалею об этом. Если у вас есть возможность (даже если таковой нет), сходите на постановку шекспировской "Двенадцатой ночи" в исполнении мужского театра.
Это невероятное действо, от которого уже спустя минут двадцать я наполовину сполз на переднее кресло, периодически утирая с лица слёзы счастливого хохота. Мужчины, играющие мужчин - правдивы и смешны. Мужчина, играющий женщину, - женственен и очаровательно забавен. Мужчина, играющий женщину, которая играет мужчину, - умилителен и обаятелен.
И при этом - ни грамма, ни малой толики какой бы то ни было пошлости, жеманности или безвкусицы.
Я впечатлён, обрадован, вдохновлён и пойду на этот спектакль ещё раз. С охапкой цветов для милых дам. И неподражаемого дворецкого.
Солнце, я на днях иду за билетами. С твоей стороны - указания, когда ты занята.
Пламя, разожжённое у алтаря бога времени, у которого просят о скорейшем исчезновении последних следов лета, принося на закланье последние жаркие лучи солнца.
Вчера, когда из-за всяких там переездов сервера запостил шестичасовую запись, она, пожалуй, была уже не совсем актуальна, потому что из заводной утки я превратился в резиновую, которая с удовольствием плавает в ванной и вяло попискивает, если ей сдавить бока. Только вот плавал я вчера под дождём в лужах и делал это с неизмеримым удовольствием. Первый осенний дождь - это как новый виток жизни. Самый настоящий дождь, не мелкая изморось и не разбивающий зонты ливень, которые, конечно, тоже прекрасны, но каждый в своё время, - это было именно то, чего мне хотелось. Правда хлюпанье в кроссовках оказалось несколько лишним, но сам виноват - внимательнее надо было быть, а не становиться в лужу, что была глубиной мне почти до косточки))
Собирался сегодня написать, как рад появлению на @дневниках одной во всех смыслах замечательной юной особы, о которой я несколько раз упоминал и, кажется даже, когда-то фотографию размещал... Но эта самая юная и прекрасная разбудила меня без четверти десять, так что до тех пор, пока я окончательно не проснусь (а на выходных это происходит значительно медленнее, нежели тогда, когда мне нужно куда-то идти и что-то делать), представляется мне уже не такой юной и прекрасной особой, а скорее юной прекрасной мучительницей. Бр-р-р... Муть? Это я просто сонный ещё. С корябля на бал - из постели за компьютер. Впрочем, я умылся, конечно же.
А вообще вся эта история с жутким недосыпанием и общей усталостью, которая, к счастью, уже завершилась, напрямую связана с приездом бабушки из больницы к нам домой. Я знал, что будет нелегко, но не думал, что настолько. Во-первых, она пожилой человек, а в её возрасте (ей уже за восьмой десяток) нередко появляются какие-то сложности характера, капризы, недовольства и тому подобное. Во-вторых, это осложняется тем, что с ней весьма сложно беседовать, потому что бабушка почти не слышит даже с неплохим аппаратом. Говорить приходится громко, что, кстати, заметили многие мои знакомые; теперь надо в срочном порядке отвыкать, а то орать мне как-то не пристало. В-третьих, она просто не умеет жить с кем-то, потому что более пяти десятков лет жила одна, а даже самые регулярные визиты внука в лице меня и других родственников не в состоянии заменить "всегдашнего" присутствия человека в квартире. В-четвёртых, её перелом, который, к счастью, быстро сросся, но ведь ходить-то ей всё равно пока нельзя. Разве что только в туалет, да и то туда её нужно водить, потому что сама она на костылях идит боится - нужно сзади подстраховывать. Причём идёт совершенно нормально, держать её никто не держит, но вот сам факт присутствия обязателен. В-пятых, она безумно придирчива в еде, да плюс ещё многого ей просто нельзя (хорошо ещё, что пост какой-нибудь не выпал, а то бы она и постилась...), но этот момент задел скорее мою мать, нежели меня.
А потом началась вообще сказка. Из деревни приехал дед. В чём сказка? Считаем: в зале диван, на котором постоянно лежит бабушка, в спальне мать уступила кровать деду, я уступил свою кровать матери. Всё, больше кроватей в квартире нет. В течение почти целой недели мне приходилось спать на коврике в своей комнате, ибо на кровати спала мать. Но дело не в том, что меня это не устраивало; без проблем, я даже когда-то просто так на полу спал Проще, конечно, было бы уступить моё место деду, чтобы мать не прыгала, но у неё в спальне нет коврика, а спать с дедом в одном помещении невозможно, ибо он храпит.
И вот какая штука, господа: за те несколько ночей, пока мы с матерью обитали ночью в одном помещении, не было ни единого раза, чтобы я поспал дольше хотя бы двух часов, как бы рано не ложился, да и это время сложно назвать сном, скорее скаканием из состояния мутной дрёмы в не менее мутное бодрствование. Во-первых, мать сама похрапывает. Во-вторых, даже когда не храпит, она всё равно дышит с присвистом и каким-то сапом - что поделаешь, астматик. Но ведь не впервые доводилось спать под храп. Что я, по дачам-походам-выездам мало ночевал? Когда спят на полу вповалку штабелями или по четверо в двуспальной кровати...
Наверное, это какой-то психологический фактор, но я просто не могу спать, когда в моей комнате встречается с Морфеем кто-то ещё. Тем более - в моей постели. Именно - в моей. Палатки, ночёвки после праздников, дачи и тому подобное не в счёт. Именно - в моей комнате, именно - в моей постели.
Впрочем, было единичное исключение, когда во время первого приезда Дже я дрых совершенно нормально, хоть и в одной комнате с ним.
Тоже вот загадка природы...
Вы себе не представляете, в каком я был упадке духа в первую ночь, когда понял, что ещё неделю фиг с два посплю! Сперва пошёл на кухню, надеясь уместиться на мягком углу. Уместился, подставив под ноги два табурета. Но вот повернуться уже никак. А на одном боку спать не вышло. Пошёл в ванную, надеясь, что она окажется сухой - там ходь сидя можно прикорнуть. Не просто мокрая, но наполненная водой, в которой мать отмачивала подувядшую розу.
Вернулся туда, откуда начал, всю ночь (как и несколько последующих) ворочаясь с боку набок.
Вы думаете, я, как обычно после рабочей недели, отоспался на выходных? Как бы не так! Ибо бабушка просыпалась в восемь или даже чуть раньше, и её нужно было вести в туалет. Но даже если это делал не я, а мать, всё равно просыпался, потому что бабушка по дороге к заветной двери всегда что-то говорила, а от её громового голоса невозможно не проснуться. Просить разговаривать тише бесполезно - "Но я ведь и так шёпотом!", ибо сама себя бабушка не слышит, а потому ей кажется, что тихо говорит. Просить не шуметь по дороге в туалет - тоже: "Я ведь тихо говорю!". Наверное, это проявление старческого упрямства. Почти как детское, не зря говорят, что старики - как дети.
Хм, а ведь, полжалуй, самым сложным за время присутствия бабушки у нас дома было даже не недосыпание и различные бытового характера трудности, а мои с ней беседы. И на этот раз слух ни при чём. Просто чем старше я становился, тем более далеко уходил в ту область мира, которую она считатет ересью. И если когда-то в детстве и отрочестве наши разговоры о религии проходили исключительно как притчи и рассказы с её стороны, мои вопросы и, пожалуй, всё, то теперь с этим сложнее. Когда-то - мне тогда было лет двенадцать - я в разговоре с ней упомянул о какой-то фразе в Коране, которая противоречила Библии, но казалась мне куда более близкой к истине. Сейчас не вспомню, что это было, но бабушка тогда встала на уши, подняла такой хай... Настолько верующий человек - это даже порой немного страшно. Впрочем, если не развивать тему религии дальше православия и католицизма и глубже самых поверхностных их тем, то всё ещё ничего.
Вот, к примеру, попался ей в руки один мой рассказ. Я его когда-то распечатывал матери - она просила почитать. Какого чёрта он делал в зале, я не знаю. Но бабушка во время одного из моих визитов к ней дала мне этот листок, попросила прочесть и сказать, что я думаю. Гхм. Я несколько насторожился, сделал вид, что читаю, прикидывая в уме, что же меня ожидает, после чего она начала меня расспрашивать, неужели я читаю такое и что написавший сие человек явно неверующий и вообще еретик и антихрист. Ох как подмывало встать и поклониться и голосом Ивана Васильевича, коий сменил профессию, произнести: "Антихрист. Просто Антихрист", но сдержался.
Второй раз пришлось изворачиваться, когда она попросила меня рассказать, о чём книга, которую я читаю. В руках у меня был томик Умберто Эко "Имя розы", и я уж было подумал, что тема это безопасная, ибо речь в книге идёт о начале четырнадцатого века, действие происходит в аббатстве, там блуждают богочестивые братья, светится в глазах вера, а несколько убийств, должно быть, совершил грешник-еретик. Попросила подробнее рассказать. Ну и рассказал. Мол, интересная книга, бабушка, пятое-десяток, так-то и так-то... Вот этот сказал о вере такое, а тот другое, этого убили, когда он рисовал миниатюру к такой книге, а этот исчез, когда работал над переводом этой... Всё было замечательно, пока я, не подумав, рассказал об упомянутом в книге мужеложстве. Зачем я это сделал?.. В течение последующих минут двадцати она меня убеждала, что книга врёт, что никогда такого не было, что церковь считает это грехом и прочая-прочая-прочая.
Это карма, но на следующий день она случайно увидела по телевидению какой-то сюжет (я сам не смотрел, в бар тогда лазил, это мать новости лицезрела), в котором, как я понял, было что-то о гомосексуальной жизни Европы. Ох, что это было! Мать ушла смотреть новости на кухню, потому что за бабушкиными разглагольствованиями ничего не слышно стало. Я остался слушать. Не уходить же было без слов - обиделась бы.
И что мне было делать? Кивать и поддакивать? Так не люблю этого и врать не хочу. Мило улыбнуться и сказать бабушке, мол, знаешь, всё не так плохо, я вон тоже и с женщинами, и с мужчинами сплю - и пока вот епитимьи не дождался, да и молнией с небес не шандарахнуло. Так тогда бы её уже не в туалет водить пришлось, а от сердечного приступа откачивать...
С годами мне всё сложнее с ней было говорить. А не говорить - ещё труднее. Даже в детстве, когда где-то после первого десятка отжитых лет впервые прочёл полную Библию и начал более-менее интересоваться другими религиями. Тем более с моим-то взглядом на них, религии, на веру, Библию, всю структуру церкви и, раз уж на то пошло, Бога, мне с бабушкой разговаривать приходилось ну очень осторожно. Сейчас и тем паче.
Она не тот человек, с которым можно устраивать богословские диспуты, хотя темой (с точки зрения православия, да и католицизма, пожалуй, тоже, ибо одна из семейных ветвей была сплошь католики) бабушка владеет великолепно. Но - никак.
Ни в коем случае это всё не жалобы, ибо одну-две недели потерпеть вполне можно. Так и должно быть. Она помнит младенцем ещё мою мать, меня же она практически вырастила, обогатила детское воображение таким количеством преданий и историй, что мне никогда не было с ней скучно. Если смотреть по документам, она мне не родная бабушка, а двоюродная - двоюродная сестра моего деда по материнской линии. Но именно с ней связано большинство моих детских вопоминаний и именно её я любил больше двух родных бабушек, хоть кто-то и посчитает, что неправильно разделять родственные чувства таким образом.
Так что я даже толком не знаю, зачем писал всё это, а ведь вышло не так уж и коротко. Не жаловаться уж точно. Не чувствую себя особо несчастным, да и само это чувство мне неприятно и непонятно. Не делиться проблемами с окружающими. Ибо не люблю, не вижу смысла, да и кончилось уже всё - бабушку направили в Аксаковщину недели на три. К тому же проблемой это не назовёшь.
Тогда на кой чёрт?
Наверное, это уже привычка - писать здесь о чём-то мало-мальски значительном, даже если это какая-то бытовая мелочь, а не возвышенно тонкое аллегорическое рассуждение о философии бытия...
Вставишь такой ключ пониже хвоста, повернёшь разок-другой - и она несётся вперёд, крякая, если это предусмотрено разработчиком игрушки. Потом останавливается, ждёт, пока снова ключ пониже хвоста повернётся - и снова топает вперёд. Упрямо, ровно, непрошибаемо (стихийные бедствия не в счёт). Пока в стену не утыкается. Впрочем, на то есть съёмный стальной клюв, которым и стену прошибить можно, была бы на то необходимость.
Вот и я сейчас такая утка. Скорее даже некий механизм. Отлично смазанный, без перебоев работающий, практически совершенный, почти что идеальный. И абсолютно неживой.
Совершенный механизм. Маленькая жёлтенькая уточка с заводным механизмом и умением идти вперёд даже на полном автомате.
Сижу на работе во время обеденного перерыва, чай пью. Вдруг слышу, как из-за входной двери раздаётся приглушённый звук: как будто котёнок царапается об обивку дверную. Потом вдруг звук исчезает, а через несколько секунд возобновляется, но станавится громче. Теперь уже очевидно кто-то скребётся.
Встаю, подхожу к двери, отпираю. На пороге стоит девушка и активно хлопает классическими огромными голубыми глазищами. Хлопает и молчит, на меня смотрит.
- Добрый день, - говорю ей, ожидая реакции.
- Здравствуйте, - отвечает и давай дальше хлопать и молчать.
Стою, смотрю на неё около минуты, терпеливо жду. Таки надоедает; у меня, между прочим, чай остывает.
- Вы по какому вопросу? - спрашиваю после полутораминутного молчания.
- Скажите, это у вас визитки делают? - наконец-то изрекает что-то толковое сие чудо природы.
- У нас, проходите. Прямо и направо, - отхожу в сторону, освобождая ей дорогу и показываю рукой, куда идти, благо дверь там направо только одна. Девушка молчит, выжидает ещё секунд пятнадцать, после чего медленно-медленно проходит в квартиру и идёт в указанном направлении по коридору. Доходит до его конца, упирается в большое зеркало, останавливается и смотрит на меня. Кажется, "прямо и направо" - это что-то для неё сложное. Закрываю дверь, подхожу к девушке и ещё раз указываю направление. Потом не выдерживаю и интересуюсь:
- Скажите, а почему вы не воспользовались звонком? - я-то точно знаю, что он работает, ибо всего несколькими минутами ранее клиент приходил, всё было в порядке.
- А у вас звонок есть? - удивлённо вскидывает аккуратно выщипанные бровки.
- Есть, конечно, - держу лицо кирпичом, чтобы тут же не свалиться от хохота. - Справа от двери на уровне глаз.
Кивает и идёт наконец-то к указанной двери. Я сажусь на диван и собираюсь допивать свой чай. Подношу чашку к губам - и тут девушка оборачивается и изрекает:
- Справа от двери... Надо же, как загадочно...
К тому времени, как нужно было идти домой, джинсы от пролитого чая всё ещё не просохли...