Ночью луна так пронзительно ярка, что стоя на балконе, ощущаешь себя капитаном корабля, летящего по волнам навстречу судьбе, отважным подвигам, или, возможно, смерти. Дома вокруг - скалы и рифы, и нет в темноте берегов путеводного маяка, способного подсказать верную дорогу среди лабиринта опасных осколков. Есть лишь глаза, и уши, и чутьё, выработанное годами, многолетним опытом хождения по волнам, и лоцман замирает, щурясь и прислушиваясь, чтобы указать никак не обозначенный фарватер, иначе судну не пройти.
На капитанском мостике ветер не успокаивается, рвёт ткань паруса и одежды, скользит холодными пальцами по волосам, то и дело норовит дать пощёчину. А щёки небриты третий день шторма, на потрескавшихся губах застыли аромат крепкого вина, вкус солёной воды и кривая усмешка над стихией, так упорно и безрезультатно пытающейся сломить тех, кто вышел в море.
И грот-мачта - указующий вверх палец, насмешка над богом, который так и не смог забрать нынче несколько десятков новых душ.

@темы: Visum et onis

---

У мироздания бывает весьма своеобразное чувство юмора и отношение в целом к определённым индивидам. В частности, в свой адрес я порой наблюдаю такие коленца, что хоть стой, хоть падай, и не поймёшь, что лучше делать: плакать или смеяться. Вот, например, любит оно чередовать сплошную чёрную полосу с ярким белым мазком или белую - с чёрным, ой как любит. Сидишь себе по уши в куче проблем и трудностей, прилагая неимоверные усилия, чтобы из этой горы выбраться, и тут вдруг громом среди ясного неба какая-то маленькая радость вроде письма с другого конца света, или пары понравившихся итальянских осенних туфель по вполне приемлемой цене, или знакомства с необычным человеком, или пришедшей в голову сказки... И наоборот: казалось бы, всё на удивление хорошо складывается, в голове битком набито идей, в душе полным-полно сил на их воплощение, на работе кое-как справляешься даже с невообразимым потоком дел (усталость, какой бы сильной она ни была, всего лишь побочный эффект), а тут вдруг - на тебе! - заболевает очень близкий и дорогой человек. Наверное, в этом можно углядеть какое-то равновесие, баланс или даже гармонию, вот только так бывает далеко не всегда, а потому и впрямь скорее видится спецификой отношения к тебе мироздания.

На самом деле на данном этапе времени нахожусь в выше упомянутой куче, которая при всём желании и старании не намеревается рассасываться раньше, чем через неделю-другую. Ну да где наша не пропадала. Зато какой-то мужчина наступил на ногу в метро - да-да, на тот самый нежно любимый итальянский туфель - и, приложив руку к груди, проникновенно извинялся минуты полторы. Вполне искренне. Маленькая радость большого понедельника.

@темы: Будни

---

Так и живём.

Офис поплыл – затопили сверху, у кого-то труба лопнула в субботу. Больше всего досталось соседней комнате, но и моей перепало. Всё утро мою, драю, сушу, протираю, проветриваю и прочие глаголы-синонимы, весьма многочисленные, надо отметить.
В субботу, к слову, директор стащил у меня ключ от офиса, ибо своего нет, а попасть в помещение как-то надо было. Стащить стащил, а вернуть, конечно, забыл. Так что пришлось ещё идти в срочное изготовление ключей и ждать двадцать минут, пока мастер вернётся с пятиминутного технического перерыва.
На моём новом ключе написано «Я люблю Россию». И нарисован не то разбухший Кремль, не то похудевший собор Василия Блаженного.
Так и живём.

@темы: Работа

---

В Сингапуре снегопады, снег кружится над домами, храмы спят и видят сны о далёких жарких странах за зелёными морями, о правлении весны - там, где синие просторы, где мерцающие горы держат небо на себе, о краях, где вечно осень кружит вальсы листопадом и туманами дурманит мысли каждого из смертных, что решились пробудиться после долгих сновидений, позабыть свои чертоги, обменяв их на синь неба, шелест трав и птичий щебет, на щемящий дух свободы, на беспечный юный ветер, что с весельем дует в спину и толкает в путь опасный по проторенным тропинкам и невидимым дорогам к неким призрачным мечтаньям и неясной смутной цели...
В Сингапуре снегопады, снег кружится над асфальтом, опускается бесшумно, превращаясь в серый пепел. Город спит, и этот пепел целый город покрывает, окружает серой дымкой, проглотив его как будто.
В Сингапуре снегопады... Снег кружится... Серый пепел...
С добрым утром.
Ты проснулся.

@темы: Словесные витражи, Poetry, Ловец снов, Бред

---

На краю земли.

Ласточка свила гнездо на самом краю земли. Отыскала местечко под отвесным обрывом, уходящим в никуда, которое показалось ей самым удобным для вывода потомства, и начала таскать туда сперва кусочки глины, потом небольшие веточки и перья – укреплять будущее жилище. Надо признать, толика некого эстетства в пичуге явно имелась: из гнезда открывался восхитительный вид на ничто, сверху распласталось ярко-голубое небо, а прямо над головой шуршали свисающие с края травинки. Красивое место на краю земли отыскала ласточка. Вот только крепить глину и ветки к почве под обрывом оказалось довольно сложно, и первые две попытки свить гнездо провалились – упали вниз, в никуда, и следа не осталось. Тогда ласточка поняла, что ей нужна веточка крепче, прочнее, надёжнее, чтобы она одна могла удержать всю сложную конструкцию на весу. И, приготовив новое гнездо, птичка отправилась на поиски основной детали. Так ласточка и оказалась в комнате Алисы.

Алиса успела увидеть, как со стола в окно выпорхнула маленькая – не больше воробья – пичуга с сине-чёрной спиной, белым брюшком и рыжеватым пятном на голове, и в клюве она уносила любимую заколку Алисы. Ту самую заколку, которую на день рождения подарила бабушка Анна за месяц до того, как улетела к боженьке на небеса. Так сказали Алисе родители, вернувшись из церкви после какой-то пышной церемонии, куда её не взяли, но девочка отлично понимала, что на самом деле бабушка никуда не улетала – ни на небеса, ни на Гавайи, - она просто умерла. Но именно поэтому заколка была для Алисы очень-очень ценной. Ещё более важной, чем кошка-копилка, спрятанная под кроватью, куда Алиса каждую неделю опускала по две-три монетки, старательно сэкономленные на школьных завтраках.

Сначала Алиса решила, что заколку утащила сорока, потому что помнила, как бабушка Анна рассказывала о сороках-воровках, которые любят всё красивое, маленькое и блестящее. Но синеватая спинка и рыжая голова сбили девочку с толку, она лишь успела выглянуть в окно и увидеть, как неизвестная пичуга летит в сторону края земли, а в лучах солнца блестит украденная заколка. Тогда Алиса вышла из своей комнаты, быстрым шагом пересекла длинный коридор, свернула налево и, с трудом толкнув тяжёлую дверь, очутилась в папином кабинете. Папа у Алисы был очень умным и образованным человеком, поэтому в его кабинете стояли не только мебель и компьютер, но и много-много полок с книгами. Иногда Алиса любила полистать какие-то из них (некоторые даже были с картинками!), и как раз недавно ей в руки попалась иллюстрированная энциклопедия птиц. Её-то девочка и отыскала, а потом уселась прямо на ковровое покрытие, опершись спиной о полку и листая лежащую на коленях толстенную книгу в поисках картинки с птичкой-воровкой.

Искать пришлось долго, вдвойне сложно было оттого, что Алиса не успела рассмотреть воровку внимательно, запомнила только сине-чёрный цвет спины, белое брюшко, рыжую голову и длинный хвост. Ну и то, конечно, что птичка была не крупнее воробышка, но зато гораздо симпатичнее. Алиса тщательно рассматривала кажду картинку, разочарованно вздыхала и переходила к следующей странице, пока, наконец, не обнаружила изображение, точь-в-точь повторяющее то, что осталось в её памяти. Девочка с радостным гиганьем захлопнула книгу, быстро вернула её на полку и бегом побежала сперва по длинному коридору, потом через входную дверь во двор, мимо сада – и по дороге прямо к самому краю земли. Бежала и напевала: «Нитехвостая ласточка, ла-ла, мою заколку украла, ла-ла! А я ласточку найду, ду-ду, и заколочку верну, ду-ду!»

Вот так напевая, вприпрыжку Алиса довольно быстро добралась до края земли, ещё даже солнце зайти не успело, только-только начало проваливаться в никуда, как будто за обрыв. Алиса осторожно подошла к краю земли, шага за два опустилась на колени и медленно, по чуть-чуть, начала подбираться всё ближе к отвесному обрыву. Трава приятно щекотала ладони, рядом бабочка порхала над ромашкой, но Алиса не отвлекалась, полностью поглощённая своим занятием – попыткой заглянуть за край. Наконец, девочка подобралась так близко, что кончиками пальцев уже ощущала, где кончается трава, и, перегнувшись, опустила голову вниз. Алиса собиралась отыскать гнездо нитехвостой ласточки – в книжке было написано, что они любят вить гнёзда в подобных местах – и отобрать у неё свою любимую заколку, подарок бабушки Анны, которая умерла. И вот же повезло Алисе! Гнездо оказалось прямо под тем местом, где она стояла на корточках! Аккуратно и старательно сделанное гнездо из глины, веточек и перьев, которое крепилось к земле у края не чем-то, а заколкой Алисы! А в самом гнезде лежали четыре яйца – белых с красно-коричневыми крапинками. И заколка, подарок бабушки Анны, помогала им удержаться на весу.

Бабочка удобно устроилась на жёлтом кругляше ромашки, лёгкий летний ветерок шуршал щекоткой по сочной траве и большой диск ярко-красного солнца постепенно тонул в ничто, уходя на закат. В небе кружилась нитехвостая ласточка, тихонько щебеча и с гордостью поглядывая на своё гнездо. На краю земли, свесив ноги в никуда и весело болтая ими, сидела Алиса, щурилась на солнце, задорно смеялась и весело пела голубому-голубому небу:
- Ду-ду-ду, ла-ла-ла! А на краю земли будут птенцы!
И бабушка Анна улыбалась, глядя на Алису с небес.

@темы: Сказки?

---

У очаровательной особы по имени  Кошка Мёбиуса подхватил идею замечательного флешмоба. Нет, не флешмоба... От этого слова какие-то негативные ассоциации. Назовём сие забавой. Так вот, дивная и расчудесная забава.
Суть в следующем.
Желающие получают в комментах три названия несуществующих произведений. А потом тут же в комментах рассказывают, про что были бы эти произведения, если бы они их написали. Затем (при желании) получившиеся анонсы публикуются уже в вашем дневнике. С информацией о флэшмобе.

От самой Кошки Мёбиуса мне достались три названия:

"Безумные соловьи русского леса", "Не бойтесь велосипеда", "42".

"Безумные соловьи русского леса".
Молодой неглупый американский студент-фольклорист Джим, специализирующийся на славянском фольклоре, отправляется в рискованное и опасное путешествие по Руси-матушке. Студенту недостаёт жизненного опыта, чтобы в первое своё пребывание осмотреться хотя бы в крупных городах, и он сразу выезжает в глубинку в сопровождении двух проводников - желающего подзаработать летом российского студента Максима (в Москве выходцу из Пензы учиться тяжко, денежек мало...), с которым они познакомились по Интернету, и деревенского не то дедка (судя по морщинам), не то дядьки (судя по силушке в руках) Порфирия Никанорыча, отлично знающего места, где намерен путешествовать американец. Основная цель Джима - изучить быт русского села, воочию узреть дикие леса, места обитания леших и соловьёв-разбойников, топкие болота, где водятся русалки и водяные, а также послушать собственно фольклор из уст аборигенов.
Сперва всё идёт отлично: дюжий мужик-дед Порфирий Никанорыч (имя которого американец так и не научится произносить до последних страниц книги а потому будет называть просто дядей) водит студентов по лесам, полям, болотам и деревням, Максим переводит на неплохой английский услышанные от бабушек-дедушек сказки, Джим востороженно внимает живой русской культуре, пробует водку и солёные огурцы, с почти русскими матюганьями пытается спать на сеновале и учится выживанию в средней полосе. Толстая тетрадь, в которой американец делает записи, постепенно заполняется, и Джим уже предвкушает свою триумфальную работу по итогам исследования, почёт и хвалу, большой грант от лучшего университета своей великой родины, как вдруг всё начинает идти не так.
Проливной дождь настигает троих путников в поле широком, где от воды не укрыться. Вымокнув насквозь и матерясь уже в три голоса почти синхронно, двое молодых людей и дядька Порфирий вынуждены свернуть в небольшую деревеньку - так, одно название, десять домов да два колодца. Деревня со звучным названием Заипаевка (потому что за рекой Ипой, а не из-за того, что вы подумали) - как раз то самое место, с которого относительно безопасное путешествие в корне меняется. Трое героев вынуждены остаться на ночь в доме приютившей их бабки, и только случайность спасает их от страшной участи - кровожадная старуха, выйдя ночью на дело, спотыкается о блаженно храпящего длинноногого Макса и падает, зацепив ружьё Никанорыча. Выстрел будит троих путников, и пред их сонными ошарашенными взорами предстаёт истинная Баба Яга во плоти. С трудом справившись с ней, объединив американское везение и русскую смекалку, три героя быстро собираются и, нервно косясь на печь, откуда дурным голосом завывает старуха, покидают негостеприимный дом. Однако за его порогом их ожидает не спасение, но новые опасности.
Смогут ли фольклорист-теоретик, лингвист-недоучка и дюжий мужик, работающий только на топливе, которое горит, предстать лицом к лицу с самыми жуткими сказочными кошмарами? Смогут ли дать отпор древним напастям и тёмным наветам? Не спасуют ли, столкнувшись с тем, во что никто из них никогда не верил по-настоящему, и с теми, кого не должно существовать - лешими, кикиморами, русалками, трясинниками и даже с целым выводком самого соловья-разбойника? И главное - кому из них достанется Василиса Прекрасная?

"Не бойтесь велосипеда".
Далёкое будущее. После апокалиптической катастрофы, уничтожившей восемьдесят процентов человечества и почти все технологии, оставшиеся в живых люди вынуждены выживать в едва ли не первобытных условиях. Закрывшись в нескольких городах под защитными куполами, они живут в единении с остатками природы, почти полностью лишённые даже простейших технологий. За пределами куполов независимо от людей постепенно оживает и оставшийся мир. Вернее, "оживает" - немногочисленные оставшиеся уцелевшими машины, наделённые искусственным разумом, стараются восстановить то, что для них является порядком, и пытаются пробиться сквозь куполы к людям - тем единственным, ради кого они созданы. Однако на протяжении многих лет им это не удаётся - проектировщики городов-куполов постарались на славу. Оставшись наедине с собой, разумные машины основывают независимую от человека высокотехнологическую цивилизацию, умеющую обходиться без живого ума, но готовую в любой момент принять его и предоставить все возможные условия для комфортной жизни. Спустя сто лет после катастрофы города машин куда более красивы, чем города под куполами, и, как ни странно, там даже больше флоры и фауны.
Спустя почти двести лет после катастрофы старики рассказывают детям диковинные сказки о повозках из железа, которые двигались сами собой, плевались огнём и уничтожали целые города. О кухонных бочках с десятком ручек-отростков, которые сами собой резали еду, мешали жидкости, но постоянно требовали неведомой подпитки. О больших птицах, переносящих в своих утробах людей на огромные расстояния - если, конечно, не проголодаются по пути и не начнут переваривать. Любые механизмы теперь - пережиток прошлого, неведомый, незнакомый, непонятный, а потому априори опасный: кто знает, чего ждать от любого из них - пользы или беды?
Десятилетняя Тинка - большая любительница сказок о машинах. Её прабабка умерла прошлым летом, прожив на удивление соплеменникам сто семнадцать лет. Бабушка тинкиной прабабки в раннем детстве была свидетельницей катастрофы и того, что было до неё, рассказывала много относительно правдивых историй внучке, а та пересказывала уже своей - Тинке. Сколько в этих рассказах было правды, а сколько вымысла, девочке было судить сложно, но в своей среде она была одной из немногих, кто не испытывал священного ужаса при одном лишь упоминании любого механизма.
Однажды, поссорившись с матерью и забредя очень далеко от обитаемой части подкуполья, Тинка обнаружила вентиляционную шахту, ведущую за пределы города. Любопытство и безрассудство ведут девочку вниз, по длинному тоннелю и, наконец, снова вверх, где она оказывается в незнакомом ей мире, который, правда, сперва кажется мало отличимым от родного. Однако первое впечатление всё же обманчиво: после относительно недолгого пути по солнечному лесу, Тинка выходит к незнакомому городу, который отличается ото всего, что только может представить детский разум. Не решившись углублять свои исследования, девочка собирается уже вернуться и рассказать всё взрослым, как вдруг раздаётся шум и из кустов на дороге перед ней появляется нечто.
Так начинается первое знакомство Тинки с велосипедом, после которого девочку и её нового друга ждут незабываемые приключения, трудности взаимопонимания, опасности, исходящие от людей, не желающих верить в безопасность технологии и называя друга девочки исчадием ада... Но верная дружба и преданность, непосредственность детских разумов - живого и искусственного - и открытое сердце Тинки помогут двум друзьям преодолеть все сложности, научив в итоге людей взаимодействовать с машинами.

"42".
В современных Европе и Америке в течение года происходит серия загадочных убийств заметных фигур. Каждое новое убийство случается ровно через сорок два дня после предыдущего, каждое производится по одинаковой схеме: неизвестный маньяк вешает жертву на его собственном ремне и выжигает паяльником или чем-то вроде на груди число 42. Все убитые - видные политики, учёные, бизнесмены, один агент ФБР и два пенсионера, ранее работавших в неких спецслужбах. Меж убитыми нет ничего общего - они разной национальности, разного места жительства, расы и вероисповедания, - общий фактор только один: все они старше сорока.
После того, как очередной жертвой маньяка оказался парализованный после аварии немолодой немец, бывший историк, его дочь, работающая в спецслужбах, загорается целью найти и разоблачить убийцу. Вместе со своим напарником она начинает копать до самого дна, собирать полные досье на каждую жертву маньяка и пытаться отыскать хоть какое-то связующее звено.
Каково же было удивление двух специалистов, когда после нескольких недель, проведённых в море информации (по большей части бесполезной), они узнают, что все убитые двадцать лет назад имели отношение к некому засекреченному проекту, настолько тщательно потёртому из всех источников, что при всём старании напарникам не удаётся узнать ничего сверх того, что этот проект существовал на территории Европы и был предметом интереса учёных и их спонсоров - многие из последних впоследствии подались в политику.
Расследование почти не движется с мёртвой точки, а между тем происходит очередное убийство: на сей раз повешенным с клеймом "42" на груди оказывается президент одного из европейских государств. Общественность в откровенном шоке, полиция и спецслужбы поставлены на уши, но маньяк неуловим. Напарники продолжают своё расследование, но всё так же безуспешно. Спустя сорок два дня обнаружена новая жертва - владелец психиатрической лечебницы строгого режима в небольшом немецком городке. После этого расследование наконец-то сходит с мёртвой точки, когда оказывается, что труп этого человека был найден в его клинике, подвешенный на специально для этой цели вбитый в мягкий потолок крюк, в палате номер сорок два, откуда полтора года назад совершил побег пациент, проведший в стенах лечебницы почти два десятка лет.
Дочь убитого немца и её напарник прозывают маньяка "новым Монте-Кристо", предположив, что все убитые как-то связаны с его заточением в клинику и тем самым таинственным проектом, который остаётся такой же terra incognita, как и пациент клиники, на которого не было никаких данных. В итоге два спецагента всё же кое до чего докапываются и приходят к выводу, что нынешний маньяк и недавний пациент клиники, этот новый Монте-Кристо, был простым парнем со своей жизнью ровно до тех пор, когда в дватцатидвухлетнем возрасте отчего-то стал интересен тем учёным, которые стояли у истоков таинственного проекта.
Дальнейшие детали расследования и всего того, что предстояло сделать и пережить двум искателям истины, опущены, т.к. представляют собой достаточно длительное повествование. Следует отметить, что в итоге дочь убитого историка, оставив своего напарника в какой-то больнице залечивать перелом, полученный в результате погони, узнаёт, что искомый ими человек был гражданином Израиля русского происхождения, отправившимся в Европу на обучение, но так никогда и не вернувшийся на Святую Землю. Постепенно начинают всплывать подробности дела двадцатилетней давности, и молодая женщина с трудом удерживает свой разум в спокойном состоянии: по результатам расследования выясняется, что тот юноша был замечен создателями Проекта, когда исцелил смертельно больного человека от его недуга. Впоследствии на его счету оказались несколько десятков вылеченных неизлечимых больных, видеозаписи с хождением по воде, превращение воды в вино и несколько других чудес, словно списанных из Святого Писания.
Молодая немка переживает кризис веры, задаваясь несколькими вопросами: неужели этот маньяк действительно Сын Божий? Неужели, узнав это, сильные мира сего не просто подвергли молодого человека множеству исследований и опытов, но и, определив в психи, на двадцать лет заперли в лечебнице? Неужели тот, кто когда-то принял на себя все грехи человеческие, сейчас понял, что род людской недостоин был той жертвы, и теперь мстит своим обидчикам, этим неверующим Фомам? Или, наоборот, мстит как раз за то, что они двадцать лет назад поверили в него и именно по этой причине предпочли запереть, не позволив нести людям свет истины и добра?
Молодой женщине предстоит ответить на все эти вопросы и решить для себя проблему веры. А столкнувшись лицом к лицу с маньяком, ещё и сделать выбор за всё человечество - верить или нет.


Фея в укропе, с задержкой и довольно кратко, но раз уж обещал...

"Стальная крыса", "Домой", "Игра в слова".

"Стальная крыса".
Книга о том, как повторяется история, на примере мифа о победе в войне благодаря использованию секретного оружия - Троянского коня. Вот только в данном случае действие происходит в межпланетарных масштабах, и человечество использует фигуру Стальной крысы, подаренной страшным негуманоидным существам в качестве признания поражения, для сокрытия в нутре её нескольких сотен мелких, но изрядно пакостливых роботов.
Как ни странно, книга юмористическая: основной мотив - попытка несчастных агрессоров спастись от пакостливых шавок made in Earth. К слову, прототип разработали русские учёные в процессе выпивания в честь скорой кончины от щупалец мерссских инопланетян. Кончины не вышло, само собой. А в процессе обывания сей счастливой вести был разработан макет... чшшш, это государственная тайна!

"Домой".
Сборник рассказов в жанре городского фентази об обретении своего "Я" теми, кто был рождён в "чужой шкуре".
Среди обыкновенных людей живут те, кто по сути своей человеком не является. Да-да, те самые оборотни, вампиры, ведьмы, лешие, демоны и прочая-прочая. Вот только в реальности всё не так романтично, эстетично и прекрасно, как на страницах романов Энн Райс и ей подобных.
Этот сборник - о поиске своего пути и себя на нём. Истории о выборе, трудных решениях и о том, что в руках каждого человека и нечеловека находится его судьба. И только он сам может превратить существование в жизнь, обретя себя самое и найдя путь туда, куда все хотят однажды попасть. Домой.

"Игра в слова".
Это была бы повесть, включённая в сборник под общей темой "Как я был Богом".
Повесть показывает семь дней из жизни просто студента Лёни, которому однажды совершенно случайно попалась в руки странная газета (ангел Уриэль обронил "Райский Вестник") с кроссвордом на последней странице. Студент Лёня, любитель оного развлечения, тут же взялся разгадывать, даже не пролистав саму газету и не прочитав информацию о призе за верное решение головоломки. А ведь призом было недельное воплощение в роли самого Господа! Кто ж на небесах знал, что кроссворд, который не могли решить все небесные ангелы, попадётся в руки обыкновенному студенту, который при этом окажется весьма эрудированным? Итак, Лёня разгадывает кроссворд, получает приз и... И на семь дней становится Богом.
Как думаете, что может наворотить двадцатитрёхлетний парень за семь дней творения? То-то же!

запись создана: 28.10.2008 в 19:59

@темы: Игры-которые-играют-в-нас, @шное

---

Странное.

Со многими случается порой задуматься о чём-то так сильно, что внешние органы словно отключаются – не ощущаешь запахов, не слышишь ничего и не видишь. В такие моменты взгляд как будто рассеивается или, наоборот, фокусируется на какой-то точке в пространстве, совершенно произвольной, а со стороны кажется, как будто смотришь в само ничто и никуда. Мне говорили несколько раз, что когда такое случается со мной, это выглядит довольно жутко. Не знаю уж, насколько такие слова соответствуют истине. Со мной случается и другая степень концентрации, когда задумываюсь не так глубоко, чтобы органы чувств отключились, но настолько, что они начинают работать как-то странно. Вернее, один из них – зрение.

Случается, что, задумавшись, я смотрю на человеческую ладонь, не столь важно, свою или чью-то другую, и в какой-то момент что-то в мозгу щёлкает, словно некий странный переключатель; картинка перед глазами искажается, при этом не меняясь ни на йоту, и в тот же миг обыкновенная рука с пятью пальцами кажется чем-то искусственным, ненастоящим, неправильным. Особенно большой палец. О, этот жуткий отросток, совершенно уродующий саму форму ладони, а ноготь, мерзкий ноготь, выбивающийся по форме из ряда других вполне красивых по форме ногтей остальных пальцев! Главное в такой момент – не вспомнить о том, как выглядят пальцы на ногах. Особенно мужских. Иначе наплыв брезгливости будет таков, что станет сложно сдерживать тошноту.

И тьма сохрани задуматься о теле человеческом в целом, представить его перед глазами в виде объёмной картинки, со всем складками, суставами, членами, волосинками, морщинами, округлостями… Более нелепого и уродливого зрелища, чем обнажённая человеческая плоть, невозможно и придумать. И настолько это видится кошмарно некрасивым, что требуется усилие сдержать себя и не начать в тот же миг уничтожать налево и направо это уродство, которым кишмя кишит мир…

Но вот что-то снова щёлкает в мозгу – на втором слое сознания додумана заветная мысль, зрению возвращается чёткость, взгляд обретает осмысленность, - и всё становится на свои места. Большой палец уже не кажется уродливым несоразмерным отростком. Мысль о том, что у людей есть пальцы на ногах, никак не трогает. А некоторые части тела мужчин и женщин и вовсе вызывают эстетическое наслаждение, желание видеть, смотреть, касаться… Совершенно нормальные мысли и позывы, в отличие от тех, что были только что.

Такая смена видения длится всего несколько мгновений и случается не слишком часто – каждый раз, когда в размышлениях я ухожу на определённый уровень сознания (там думается легче, быстрее и плодотворнее), снова и снова по возвращении заставляя передёргиваться. Уже не от выдуманного якобы уродства, а от самого факта, что подобные мысли могут приходить в голову.

А может, именно так появляются определённые мании? От брезгливости по отношению к большому пальцу – до тотального геноцида всего рода человеческого?
Брр…

@темы: Мысли о

---

Не знаю, куда убегает время и как оно успевает просочиться сквозь меня, не оставив и следа, если не считать выстроившиеся в ряд чашки с остатками чая на подоконнике.
Одну из них я оставлю на день-два-три-четыре-пять, и из кусочка лимона вырастет новый организм, эволюционировав в некий полуискусственный интеллект. Я буду кормить его хлебными крошками, севшими батарейками и вырванными у случайных попутчиков в метро волосинками. Он вырастет в невероятное создание, которое невозможно будет описать словами, даже если доверху обложиться словарями. Однажды он подавится чехлом от моих очков, закашляется и извергнет из себя на пол все те ошмётки времени, которые просочились сквозь меня и исчезли.
У времени будет лимонный привкус.

@темы: Бред

---

Хранители.

сказка для  Velheori и Шёлк

Бесконечно восхищаться морской пучиной
может лишь тот, кто никогда не искал
воспалёнными глазами в темноте
спасительный свет маяка.

В небольшом приморском городке, не стёртом временем с лица земли лишь благодаря тому, что в этом районе не было больше подходящих для строительства порта мест, Людвиг оказался случайно. Торговое судно, на котором он сопровождал груз своего нанимателя с целью проследить за доставкой в целости и сохранности, шторм сбил с пути, едва не разбив о рифы: ими в изобилии были усеяны все подходы к порту, и только благодаря огню маяка, проведшему судно к берегу, вся эта история окончилась благополучно. Однако море продолжало бушевать, и не могло быть даже речи о том, чтобы продолжить путь. Даже Людвиг, разбираясь в мореплавании ровно столько же, сколько в искусстве приготовления восточных сладостей (то есть никак), вполне понимал, что было бы безумием пытаться сняться с якоря. Пришлось молодому бухгалтеру принять предложение капитана, отыскать временное пристанище в ближайшем городке и спешно отправить послание нанимателю с объяснениями ситуации, извинениями за не доставленный вовремя груз и заверениями, что как только погода позволит, он исправит свою оплошность.

Гостиница в портовом городке оказалась всего одна и была от подвала до чердака забита моряками с едва не потерпевшего бедствие судна, теперь стоявшего на якоре и ожидавшего, пока море успокоится. Владелец гостиницы, в отличие от горе-моряков, был искренне рад такому наплыву клиентов, и, находясь в благом расположении, по доброте душевной посоветовал Людвигу, оставшемуся без крыши над головой, попытаться снять комнату у некой старой дамы, жившей в слишком большом для неё доме, и молодому человеку ничего не оставалось, кроме как воспользоваться этим советом – надо же было где-то жить, пока погода не установится. Так что, прихватив небольшой саквояж с самым необходимым и спрятавшись под зонтом, не слишком, впрочем, спасавшим от ветра и ливня, Людвиг отправился по названному адресу, надеясь, что упомянутая мадам смилостивится над несчастным мокрым гостем.

Дом мадам Флоранс – хозяйка оказалась француженкой до мозга костей, даже в свои шестьдесят пять сохранив некий дух, свойственный всем уроженцам этой державы, как будто с младенчества взращивающей своих детей с определёнными понятиями, в числе коих, несомненно, были интеллигентность и изысканность, - оказался подстать своей владелице. Сперва Людвиг вдоволь поохал, разглядывая величественное здание, построенное явно не меньше трёх сотен лет назад, но даже теперь, будучи явно запущенным, сохранившее определённый шарм, и уже после этого, постучав и проведя короткую беседу с экономкой, был препровождён к мадам Флоранс. Немолодая француженка была словно плоть от плоти дома, где жила: не утратив какую-то стать и горделивость осанки, она, не смотря на морщины и седину густых волос, держалась так, словно в любой момент была готова переодеться в выходное платье и отправиться на званый ужин или бал, буде таковые проводились бы в этом городишке.

Мадам Валери – так хозяйка просила её называть – с изысканной вежливостью выслушала рассказ Людвига о его беде, снисходительно покивала на упоминание о задержке с доставкой груза и сочувственно поцокала языком, когда он заговорил о переполненной сверх меры гостинице. Во время беседы молодого человека не оставляло ощущение, что женщина (называть её старой или хотя бы даже пожилой язык не поворачивался) не прерывает его лишь из понятий корректности, однако когда голос Людвига смолк, мадам Флоранс сообщила, что выделит ему спальню на втором этаже и попросит кухарку готовить на двух персон, заметив, что та будет только рада возможности побаловать ещё кого-то своей стряпнёй. После короткого чаепития Людвига проводили в отведённую ему комнату, оказавшуюся довольно просторной и уютной, хотя на вид несколько заброшенной, как и весь дом. Неожиданно для самого себя молодой человек почувствовал сильнейшую усталость и, с благодарностью отказавшись от ужина, тут же разделся и лёг в постель, моментально провалившись в сон, едва его голова коснулась подушки.

Проснулся Людвиг довольно рано, и сперва подумал было, что ждать у моря погоды придётся не так уж долго – небо над городом, насколько было видно из окна, перестало изливать на землю свои слёзы, и немного посветлело, хотя всё ещё не прояснилось и оставалось затянуто густой пеленой облаков. Однако все надежды бухгалтера были уничтожены за завтраком, когда хозяйка упомянула, что море продолжает штормить не меньше вчерашнего, а назавтра вновь ожидается дождь, да и вовсе погода может оставаться такой не меньше недели, а то и куда больше; мол, не впервые судно вынуждено пережидать непогоду в этом городке, и уже не раз случалось, что время ожидания растягивалось даже не на дни, а на недели, - такие уж тут места. С элегантностью благородной особы намазывая масло на золотистый обжаренный хлеб, мадам Флоранс рекомендовала Людвигу, пока снова не полил дождь, немного прогуляться по городу, осмотреться вокруг: если небо вновь затянет, придётся сидеть под крышей и носа на улицу не казать, а это, конечно же, невыразимо скучно для такого энергичного молодого человека. Людвиг в ответ промычал что-то неопределённое, а в завершение завтрака с разрешения хозяйки отправился исследовать её библиотеку, где нашёл для себя несколько любопытных книг – в том числе на родном языке, - в обществе которых и провёл остаток дня, прервавшись лишь на обед и ужин.

На следующее утро зарядил дождь. Казалось, небо решило за несколько дней избавиться от всей жидкости, что скопилась в нём за прошедшие много лет, а то и вовсе задалось целью посрамить библейский потоп. Из окон дома мадам Флоранс не было видно моря, но в один из послеобеденных часов третьего дня своего пребывания в этом городе, когда дождь немного поутих, Людвиг отправился на короткую прогулку к побережью, самолично убедившись в том, что водная стихия успокаиваться не желает и явно оказывает всяческую поддержку небу и дождю. Молодой человек стоял на некотором возвышении, глядя на тёмную бушующую воду сверху вниз, и с этой точки хорошо был заметен маяк на утёсе чуть в отдалении от городка – тот самый, которому весь экипаж злосчастного судна был обязан своими жизнями, а сам Людвиг – ещё и карьерой, ведь неизвестно что с ним сделал бы наниматель, узнав, что бухгалтер не просто ошибся в подсчёте единиц товара, но и вовсе его потерял. Почему-то мысль о том, что к тому времени Людвиг был бы давно погребён на дне морском и все возможные действия нанимателя ему были бы безразличны, ничуть не успокаивала, но лишь подливала масла в огонь.

Мрачные мысли прогнал снова начавшийся дождь, он же подгонял Людвига в спину, пока тот быстрым шагом, периодически сбиваясь на бег, добирался назад, во влажную темноту старого дома, ставшего ему временным пристанищем.

На сей раз дождь не прекращался ещё дольше. На исходе четвёртого дня Людвиг изнывал от скуки настолько, что готов был едва ли не самолично подражать африканским шаманам, которые пляшут вокруг костров, призывая или прогоняя ветер. Он прочёл о них в одной из книг из библиотеки мадам Флоранс, и почему-то был уверен, что если бы один из этих странных и по-своему страшных чернокожих людей оказался бы здесь и сейчас, даже его магические песни и пляски не смогли бы никак повлиять на погоду. Дождь, казалось, был везде. Он стучался в окна, за которыми водил бешеные хороводы по размокшим улицам, давно утонувшим в грязи, подтекал под входную дверь, как будто уговаривая пригласить на чай, таился в тенях и углах комнат и даже – во всяком случае, так виделось Людвигу в особенно мрачные минуты – прятался меж книжных страниц, то и дело норовя излиться серым бесцветным потоком, чтобы затопить дом не только снаружи, но и изнутри.

Когда утром пятого после затяжного дождя дня небо решило сделать перерыв и гнало теперь серые тяжёлые облака, не выжимая из них влагу, Людвиг покинул стены старого дома, едва успев проснуться, умыться и кое-как позавтракать. Чувствуя себя птицей, вырвавшейся из клетки на свободу и неожиданно обнаружившей, что её крылья вовсе не подрезаны, молодой человек, не обращая внимания на совершенно не успевшую подсохнуть грязь, отправился бродить по окрестностям, разминая ноги и радуясь любому проявлению природы, которое виделось ему более или менее сухим.

Спустя почти три часа блужданий Людвиг, позволивший ногам вести себя куда им вздумается, очутился невдалеке от утёса, на котором высился маяк. Только сейчас, оказавшись так близко к этому строению, молодой человек смог разглядеть, каким оно было старым и ветхим – странно, как ещё держалось, как могло служить домом своему смотрителю и путеводной нитью для заблудившихся кораблей. «Его самого спас бы кто», - подумал Людвиг, по узкой дорожке, ведущей вверх меж камней, поднимаясь к маяку, где его поджидал новый повод для удивления: дверь, которой следовало вести на лестницу маяка и в небольшую жилую каморку, где обычно ютился смотритель, оказалась заперта на тяжёлый навесной замок, проржавевший насквозь. Несколько досок, криво приколоченных к дверным косякам, явно давали понять, что через эту дверь никто не входил уже лет сто, не меньше. Удивлённый, Людвиг не поленился обойти вокруг маяка в поисках другого входа, но ничего не обнаружил. Маяк был пуст и не скрывал никаких следов человеческого присутствия. Но неделю назад молодой человек своими собственными глазами видел мерцающий огонёк во тьме бушующей стихии, ориентируясь на который, моряки смогли провести судно к земле, не потеряв ни груз, ни собственные жизни! Людвиг видел свет маяка, он был в этом уверен точно так же, как сейчас был убеждён в том, что маяк, рядом с которым он в этот момент стоял, не мог быть тем самым, что привёл их корабль к пристани. А между тем, других на берегу не было, как и более подходящих для строительства маяка мест, чем этот утёс.

Совершенно запутавшись в собственных мыслях, Людвиг отправился в обратный путь, постоянно оглядываясь на маяк, словно надеясь увидеть свет или заметить, как старый смотритель пробирается к своему одинокому дому через какой-то потайной проход, игнорируя намертво заколоченную полусгнившую дверь. Но ничего и никого, конечно, не увидел, вместо этого сбившись с дороги и потому спустившись на другую сторону от утёса, противоположную той, откуда пришёл. Взору молодого человека открылась небольшая бухта с пляжем, где мелкий светлый песок был усыпан галькой и принесёнными морем ракушками и водорослями. Бухта с двух сторон была защищена от ветра далеко уходящими в море скальными выступами, поэтому даже теперь, в пору шторма, волны, достигающие берега, не казались такими устрашающими, как всего сотней шагов левее или правее. Маленький островок тишины и покоя посреди бурной стихии, усыпавшей пляж своими дарами от края до края. Людвиг невольно улыбнулся, оглядевшись по сторонам и впервые за последнюю неделю почувствовав себя по-настоящему хорошо, легко и свободно, как будто оказался не на забытом богом пляже близ невзрачного городишки, а на своём месте – том самом, которое каждый человек ищет всю жизнь, так и не найдя порой.

Спохватившись и сообразив, что уже несколько минут стоит неподвижно, Людвиг спустился до конца дорожки, прошёлся по мягкому песку пляжа, старясь не наступать на ракушки и водоросли, словно они и впрямь были чужими драгоценными дарами, и потревожить их покой было бы оскорблением. Из песка кое-где поднимались более крупные камни, один из них почти по центру бухты был и вовсе большим; молодой человек направился именно к нему и, забыв о том, что всё вокруг насквозь пропитано влагой, уселся на камень лицом к морю, подтянув к груди одно колено и обняв его ладонями. Впереди простиралось бесконечное море, там, за пределами небольшой бухты, бушующее в полную силу, пугающее и давящее своей мощью, но здесь, под защитой скалистых утёсов с обеих сторон и за спиной, действительно было спокойно, мирно и даже как-то уютно, хотя Людвигу и самому собственные мысли и чувства в этот миг казались необъяснимыми.

- Зря вы сюда пришли, - голос разорвал живую тишину бухты, разбил в мелкое крошево, в невидимую водяную пыль, нарушив миг покоя и гармонии. Людвиг резко обернулся, едва не упав с камня и лишь в последний момент успев удержать равновесие, чтобы тут же вскочить на ноги и оказаться лицом к лицу с хозяйкой-француженкой, сейчас, вне стен своей дряхлеющей с годами крепости, кажущейся ещё более статной и стройной, но вместе с тем – по-настоящему старой, настолько, что виделось невероятным, будто эта женщина могла проделать немалый путь по скользкой каменной тропке мимо маяка. – Это не место для чужаков. Странно, что вы вообще нашли сюда дорогу…

- Мадам Флоранс… - женщина показалась Людвигу одновременно как будто растерянной и твёрдо убеждённой в чём-то, известном только лишь ей одной, молодой человек был слишком удивлён её неожиданным появлением здесь и так раздосадован нарушением собственного одиночества, что на несколько мгновений попросту потерял дар речи, будучи в силах лишь наблюдать за француженкой, которая сперва цепко вглядывалась в лицо Людвига не по-старчески яркими и внимательными глазами, а потом начала ходить из стороны в сторону, бросая взгляды то на своего временного постояльца, то на маяк, то на что-то в море.

- Позвольте, я расскажу вам одну историю, месье… герр Штоффе, - наконец остановившись, проговорила чуть хриплым голосом Валери Флоранс и, взяв удивлённого и всё ещё несколько растерянного бухгалтера под руку, увлекла за собой ближе к воде, остановилась на самой грани влажного после дождя песка и полностью мокрого, постоянно омываемого то и дело накатывающими высокими волнами. Казалось, мадам ничуть не беспокоит возможность промочить ноги и подол старомодного изысканного платья, как и не пугает бушующая стихия, пусть и более спокойная в тихой бухте, но всё же внушающая почтение. – Взгляните вон туда, герр Штоффе, взгляните.

Женщина подняла свободную руку и указала на один из крупных камней, которые тут и там поднимались из волн чёрными громадами, малыми подобиями окружающих бухту скал, словно брошенные родителем беспризорные дети, не желающие покидать единственное мало-мальски знакомое им место. Повинуясь пристальному взгляду мадам Флоранс, Людвиг внимательнее присмотрелся к указанному ею камню – и через мгновение ахнул. Среди неспокойных волн из тьмы морской и сверкающей пены выступала женская фигура, изваянная в камне не то безумным скульптором, не то самой стихией: юная прекрасная дева сидела на камне, опустив в воду длинные волосы и стройные ноги с узкими ступнями; одной изящной ладонью она придерживала подол тонкого платья чуть выше колен, как будто боялась замочить – какая, право, бесполезная затея посреди волн! – а другой отводила непослушную прядь волос, по воле ветра то и дело норовящую упасть на глаза. И столько жизни было в камне, столько дыхания, плоти и крови, что Людвигу показалось на какой-то миг, будто он слышит тихое сердцебиение, и стоит лишь ступить в волны, преодолеть несколько метров и коснуться тонкой руки девушки, как ощутишь тепло и мягкость её нежной кожи. Но вновь голос Валери нарушил волшебство мгновения, иллюзия растаяла – и молодой человек сморгнул солёную водяную морось, из-за которой (ведь не по какой-то иной причине!) увидел живое тело в мёртвом камне необычной формы. И всё же волнение его было таково, что Людвиг не сразу осознал слова француженки, а когда вслушался, не мог уже отвести взгляда от её пристальных глаз, устремлённых на тёмный камень, от лица, иссеченного тонкой паутиной морщин, от потрескавшихся губ, с которых слетали слова, в которые и хотелось, и боязно было поверить.

- …мы с моим супругом впервые увидели этот камень через три месяца после смерти нашего первенца. Хотя была ли то смерть… Луи так и не нашли – ни живого, ни мёртвого, - но легко ли отыскать шестилетнего мальчишку, знающего окрестности лучше, чем свои пять пальцев? Мы не смирились, но как-то свыклись с мыслью, что его уже нет и больше никогда не будет. А потом нашли этот камень в море, и увидели нашего сына. Он сидел вполоборота к нам, глядел на маяк одновременно детским и очень зрелым взглядом и улыбался так счастливо, как никогда до сих пор, - уголки тонких губ мадам Флоранс чуть скользнули вверх, рисуя некое подобие улыбки, а Людвиг невольно скосил глаза на камень в море, изо всех сил пытаясь рассмотреть в изваянии фигуру мальчишки. Без толку. Длинноволосая девушка чуть печально глядела на молодого бухгалтера из тёмного камня, придерживая ладошкой волосы. Всё ещё она. А француженка продолжала свой рассказ, ни на что не отвлекаясь. – Этот маяк всегда был странным местом. Заколотили его ещё лет полтораста назад, когда прежний смотритель умер от старости, а тело его не то съели крысы, не то поглотило море. Но с тех пор никто не мог поселиться там, чтобы держать маяк в должном состоянии – чужака преследовали кошмары и болезни, но стоило ему покинуть маяк, как всё приходило в норму. На какое-то время маяк оставили в покое, и в ближайшую же штормовую ночь с удивлением обнаружили, что наверху горит свет. Словно старый смотритель вернулся, зажёг масло и продолжает указывать путь заблудившимся кораблям. Но когда поутру кто-то попытался войти в постройку, маяк – или смотритель? - его не пустил, обрушив какую-то балку. Тогда-то его и заколотили, навесив замок. Махнули рукой, решив оставить всё на волю Божью. С того дня – а было это сто пятьдесят или около того лет тому – никто туда не входил, но по ночам исправно появлялся свет, мерцал во тьме и подсказывал безопасный путь кораблям. Говорят, в то же время кто-то из местных, будучи в изрядном подпитии и случайно заблудившись близ моря и скал, увидел на пустом пляже старого смотрителя, попытался окликнуть, но тот стоял по пояс в воде и не оборачивался, а когда пьянчуга попытался подойти ближе, увидел, что то вовсе не человек был, а камень странной формы. Этот камень.

Мадам Флоранс бросила на Людвига пристальный взгляд, как будто проверяя, внимательно ли слушает молодой человек, всё ли понимает, верные ли делает выводы. О чём-то логически думать ему было необычайно трудно, как и воспринимать рассказ француженки чем-то большим, нежели просто легенда. Не зная пока, как связать воедино события полуторастолетней давности и семейную трагедию Валери, он просто слушал, всем своим видом демонстрируя, что рассказ вызывает в нём немалый отклик. Как будто удостоверившись в этом, женщина едва заметно кивнула своим мыслям и продолжила:

- Спустя лет десять без вести пропал сын старого смотрителя, а потом через каждые несколько десятков лет исчезали люди, и каждый новый пропавший был как-то связан с предыдущим. Родственником был, супругом или близким другом… Не чужим кем-то, совсем не чужим. Про камень этот никто не упоминал и не слышал, все забыли историю старого пьяницы, пока мы с мужем не нашли нашего сына в виде изваяния. Вот прямо перед вами, герр Штоффе мы и видели нашего мальчика. Не поняли, правда, как он был связан с другими пропавшими: какие близкие знакомства могут быть у шестилетнего ребёнка? Мы решили больше никогда не возвращаться к этому камню, слишком больно было нам обоим. Через год родилась Сесиль, - Валери улыбнулась так, как могут улыбаться только матери, говоря о любимых дочерях, в которых находят одновременно и продолжение себя, и новую жизнь. – Последний раз Сесиль видела отца на свой десятый день рождения, после которого он покинул наш дом и ушёл к Луи. В ту ночь была буря, герр Штоффе, примерно такая же сильная, как и в ваше прибытие. У нас здесь часто бывают бури. Спустя недели две, когда стало ясно, что муж мой не вернётся, я отправилась к маяку и долго бродила вокруг, плача и спрашивая Господа, за что он отнял у меня сразу двух любимых мужчин. Но это вам знать не обязательно, скажу лишь, что когда я спустилась на этот самый пляж, спустя годы после принятого решения не возвращаться, захотев последний разок взглянуть на своего сына, изваянного в камне, вместо него увидела супруга. Он так же чуть сутулился и держал левое плечо немногим выше правого, как я помнила, его лицо было исполнено покоя и уверенности, и казалось, что этот не то камень, не то изваяние способен одним своим существованием защитить и меня, и нашу дочь, и весь этот город, каждый житель которого мог увидеть ночью путеводный свет маяка.

Мадам Флоранс выпустила моё предплечье, за которое до сих пор придерживалась, не опираясь, однако, и повернулась к маяку. День постепенно клонился к своему итогу, с моря наползал туман, грозя к ночи превратить окружающие земли в непроглядный лабиринт, в котором и впрямь единственным спасением может служить лишь маяк. А он казался всё таким же старым и ветхим, чуть держащимся даже не на святом духе, а как будто на плечах этих неведомых мне призраков, когда-то исчезнувших из жизней любимых и близких, чтобы остаться в памяти лишь в качестве героев странной легенды.

- Я всячески старалась уберечь свою дочь от этой истории, но всё было без толку: люди говорили о том, что смотрителями старого маяка становятся пропавшие без вести жители города, отдавшие себя в жертву ради того, чтобы спасать другие жизни, люди называли имена пропавших, и в их числе – моих сына и мужа, и Сесиль с детства знала эту историю лучше, чем кто бы то ни было. И она так скучала без отца, так по нему тосковала… - мадам Флоранс замолчала, несколько раз глубоко вздохнув, и Людвиг понял, что женщина едва сдерживает себя, чтобы не то заплакать, не то замолчать и прервать рассказ. Отчего-то молодому человеку, который ни на грош не верил всему услышанному, всё же хотелось узнать окончание истории, а потому он молча смотрел на мадам Валери, ожидая, пока она соберётся с силами. – Сколько вам лет, герр Штоффе? Двадцать шесть? Моей Сесиль было и того меньше, всего двадцать, когда она оставила меня, как до неё оставили сын и супруг. Однажды она ушла в дождь и больше не вернулась, а через несколько дней я увидела этот камень уже таким, каков он сейчас. Ни фигуры Луи, ни мужа. Сесиль. Теперь и вы можете видеть её такой, какой она была двадцать лет назад – моя дочь, изваянная морем в камне, не изменилась за прошедшие годы ни единой чертой своего лица.
Мадам Флоранс протянула руку и по воздуху обрисовала контур каменной фигуры, потом её рука дрогнула, словно ощутив в один миг кардинальное различие такого жеста – и настоящего прикосновения, невозможного сейчас из-за всё ещё довольно высоких волн, то и дело накрывавших хрупкую фигуру девушки до груди. Ещё более нелепой из-за этого выглядела попытка каменной девы удержать ткань платья над коленями - нелепой, но вместе с тем невыразимо трогательной и изящной. Людвиг переводил взгляд с девушки на мадам Валери, не то пытаясь разглядеть схожие черты, не то надеясь увидеть момент истины, когда женщина вдруг рассмеётся, сказав, что всё выдумала, или хотя бы просто выдаст себя. Но француженка не менялась в лице, всё так же пристально взглядываясь в каменное изваяние и грустно улыбаясь самыми уголками губ.

- Местные поговаривают, что странные исчезновения – этакая дань маяку, кровавая жертва на благо всех живых. Что ушедшие меняют свою человеческую жизнь на вечную каменную, дабы присматривать за маяком, зажигать по ночам масло в светильнике и заботиться о том, чтобы всё шло так, как должно. Но мне всегда казалось, что дело обстоит совсем иначе. Знаете, герр Штоффе, я провела у маяка не одну ночь, пытаясь выследить, как камень превращается в человеческую плоть, но этого так ни разу и не произошло, - женщина приглушённо хмыкнула, как будто насмехаясь над самой собой. – А между тем, когда темнело, там, наверху, появлялся свет. Маяк как будто жил своей жизнью. Иногда мне кажется, что все они, некогда ушедшие, и моя Сесиль тоже, на самом деле никуда не исчезли, но каждый в свой черёд становились хранителями маяка, города и всех нас. Что они вовсе не камни, а такие же по-прежнему живые люди, вот только время для них течёт иначе, чем для всех остальных, намного медленнее. Ведь следить за маяком – не такое простое занятие, а сколько того века простому смертному отведено? Никак не обойтись без изменения хода часов, минут и секунд. Вот только в замершем своём времени они всегда одни. Сперва какие-то незнакомцы. Потом мой сын. За ним супруг. И Сесиль. В бессмертии и безвременьи своём такие одинокие…

Женщина замолчала, и на сей раз молчание это не было предвещающим продолжение истории. Мадам Флоранс безмолвно смотрела на своего молодого спутника, тая в глазах какое-то ожидание и как будто бы желание прочесть в чертах напряжённого лица что-то определённое, способное дать ей ответ на так и не заданный вопрос. Людвиг, не решившись заговорить первым, отвёл глаза от лица мадам Валери и снова взглянул на каменную фигуру. Девушка как будто погрустнела за последние несколько минут, пока её якобы мать рассказывала свою историю. Округлые плечики едва заметно поникли, губы улыбались совсем печально, а в уголках глаз скопились прозрачные капли – солёные, не иначе, подумалось молодому человеку. Вся история мадам Валери показалась ему полубезумной фантазией, порождением убитой горем души отчаявшейся женщины, которая пыталась хотя бы в такой странной форме оживить для себя умершую дочь. Разум Людвига был в этом убеждён, но молодое горячее сердце отчего-то билось быстрее, стоило лишь глазам скользнуть по каменной фигуре, а то, что в этой бухте ему спокойно и легко, Людвиг понял ещё до появления мадам Флоранс.

Он так пристально всматривался в каменное лицо, что, казалось, мог разглядеть даже длинные ресницы девушки, маленькую родинку на щеке и тонкую царапину на лодыжке – должно быть, порезалась об острый камень, когда спешила к маяку. Ещё мгновение – и Людвигу пригрезилось, что красивой формы губки дрогнули, улыбнулись и произнесли его имя, поманили, позвали к себе. Он моргнул и резко отвернулся, хмуро уставившись на свою спутницу. Долго смотрел, не отводя глаз и старательно не глядя в море, пока не произнёс, наконец, чуть сбиваясь от волнения:

- Искренне соболезную вашей утрате близких, фрау, однако эта история не более чем фантазия, смешанная со старой легендой. Я не могу верить в это. Простите, - чуть поклонился и быстрым шагом, насколько позволял мягкий песок, направился к дорожке, узкой кривой уводящей мимо маяка к более широкой дороге, которая уже стелилась к городу. Удалясь от спокойной бухты, каменной фигуры в волнах и француженки, в какой-то момент показавшейся ему ужасающе старой, Людвиг ни разу не обернулся. Но если бы кто-то в этот момент спросил у молодого человека, почему тот не бросил ни одного взгляда назад, тот не смог бы ответить ничего мало-мальски вразумительного. Быть может, просто боялся. Но именно поэтому он не увидел, как за его спиной Валери Флоранс, глубоко вздохнув, обняла себя за плечи, и, дрожа не то от холода, не то от пережитых волнений, бормотала морю, камням, песку, небу, буре, маяку и наползающему туману: «Слава Богу… Слава Богу…».

Мадам Флоранс вернулась домой через полтора часа после прихода Людвига. Молодой человек к тому времени успел без аппетита поужинать, отогреться после прогулки по промозглой погоде, переодеться в сухое и чистое бельё и устроиться в своей комнате с чашкой чаю и книгой из библиотеки хозяйки. Но читать не выходило, строки разбегались во все стороны, буквы танцевали безумные танцы, выстраиваясь то в форму старого маяка, то в некое подобие каменного изваяния, увиденного в тайной бухте. Приложив ладонь к пылающему лбу, Людвиг диагностировал у себя жар и, помолившись Господу о скором успокоении моря для продолжения пути, отправился спать, надеясь во сне не вернуться к событиям минувшего дня.

Ночью вновь лил дождь, прибив так и не сгустившийся туман к земле. Но зато понемногу начало успокаиваться море. Капитан судна, сопровождающим которого был Людвиг, ранним утром, едва рассвело, выйдя под ливнем к морю, убедился, что буйство стихии постепенно сходит на нет, и к вечеру должно позволить сняться с якоря. Забытый всеми богами дождливый городишко опостылел и капитану, и всей его команде, поэтому новость о скором прощании с этим малоприятным для моряков местечком порадовала каждого. В дом мадам Флоранс был отправлен посыльный с запиской на имя герра Людвига Штоффе, бухгалтера, сопроваждающего груз некого влиятельного австрийского господина. Когда мальчишка-посыльный с разрешения хозяйки прошёл в дом – послание велели вручить лично в руки и никак иначе! – и постучал в дверь комнаты, отведённой гостю, ответом была лишь тишина. Ни более громкий стук, ни крики не побудили герра Штоффе отпереть дверь, а когда экономка отыскала запасной ключ, оказалось, что отпирать было некому: спальня была пуста, постель смята, а вещи в идеальном порядке разложены на столе. Не хватало только верхней одежды и обуви, в которых герр Штоффе обычно выходил на прогулку.

Мадам Валери, как заметили и посыльный паренёк, и экономка, заметно побледнела и, наспех накинув на плечи шаль, покинула свой дом, направившись в сторону маяка. Минувшей ночью он светил особенно ярко, не только указуя путь, но словно сообщая о скором успокоении моря и обещая несколько дней хорошей погоды. Дорогу к утёсу женщина знала настолько хорошо, что могла бы пройти с закрытыми глазами, и сейчас она почти бежала, придерживая подол платья, проклиная собственное слабое старое сердце, бешено колотящееся в груди, и непрестанно молясь Господу, чтобы её подозрения не оправдались.

Дорога заняла на удивление мало времени – узкая кривая как будто сама собой стелилась под ноги, расчищая путь от мелких камешков и помогая мадам Флоранс добраться до бухты. Мимо маяка она почти пролетела, ворвавшись в бухту уже совершенно обессилевшей, со сбившимся дыханием и дрожащими от перенапряженя ногами. Женщине едва хватило сил, чтобы пройти от дороги ближе к воде – туда, откуда уже можно было рассмотреть тёмный камень, поднимающийся из волн.

Ноги Валери подкосились, и она осела на песок, прижав дрожащие пальцы к губам, чтобы сдержать рвущийся наружу вскрик. По морщинистым щекам женщины текли слёзы, такие же солёные, как море, соскальзывали с подобродка и падали во влажный песок, который тут же впитывал их – этим умением он владел в совершенстве.

Почти успокоившееся море плавно катило пенистые волны к берегу и тут же принимало назад в свою бездонную утробу. Сквозь серо-белые облака то и дело проглядывали пока ещё робкие солнечные лучи. Рак-отшельник шустро перебирал клешнями, от камня к камню пробираясь в сторону воды. Старая женщина сидела на песке, смотрела в море, смеялась и плакала. А из волн на неё глядела Сесиль, улыбаясь светло и радостно, одной рукой придерживая непослушную прядку, а другой, выпустив подол платья, сжимая руку обнимающего её молодого мужчины – немного нелепого, но искренне влюблённого.

…Валери Флоранс умерла во сне в возрасте восьмидесяти четырёх лет, до последнего дня оставаясь в трезвом уме, твёрдой памяти и здоровом теле, болевшем лишь старостью и любовью к прогулкам по линии прибоя. Спустя пятьдесят лет после смерти хозяйки дом был отреставрирован городской управой и превращён в гостиницу. В те же годы собирались перестроить и старый маяк, но какая-то бумажка не была подписана, какие-то деньги ушли в случайный карман, и о маяке забыли. Он стоял на своём утёсе ещё много лет, удивляя случайных моряков и редких приезжих туристов – прогнивший, ветхий, дряхлый, но незыблемый, как сама земля. Стоял, когда портовый городишко начал разрастаться, обзаведясь новым портом, куда причаливали судна из самых разных стран. Стоял, когда корабли практически перестали нуждаться в свете маяка, ориентируясь по сверхточным приборам. Стоял, когда из памяти людей окончательно стёрлись имена мадам Флоранс и её незадачливого постояльца, чей наниматель в своё время был арестован за контрабанду. Стоял, когда в окнах городских домов начали гореть огни куда ярче того света, что мог подарить сам маяк.

Маяк и сейчас стоит на утёсе в небольшом европейском городке, давно ставшем маленьким пятнышком на карте, не слишком интересным даже для вездесущих туристов. Такой же старый, ветхий, но до сих пор внушающий почтение и убеждённость в том, что останется на месте ещё много лет. И пока стоит старый маяк, ночами указуя светом путь во тьме, маленький городок ограждён от всевозможных напастей, защищён хранителями маяка, которые год за годом приглядывают и за маяком, и за всеми людьми.

С той самой поры, когда старая мадам Флоранс смеялась и плакала в маленькой бухте близ маяка, никто из жителей города и случайных гостей не пропал без вести и не погиб в море. Нынче маяку не нужны жертвы, одинокий хранитель не зовёт родных и близких разделить с ним его вечность. С тех пор их двое, и две фигуры, слитые воедино в камне и омытые влажной солью волн, неразлучные и бессмертные, как и много лет назад, вместе наблюдают за течением лет из своего безвременья.

@темы: Prose, Сказки?

---

И всё же в этом мире что-то не так, если самые лучшие, светлые, неповторимые могут страдать и испытывать боль. Неправильно. Неправедно. Нечестно.



Хуже глагола "ждать" - существительное "бессилие".

@темы: Мысли вслух

---

Ночь уходит в небо кадильным дымом,
Ангелы от Бога несут ответ.
Разум вопрошает неумолимо:
Может, никакого там бога нет?…
©Канцлер Ги

Сижу и читаю тексты, вместо того, чтобы слушать. Мурашки по коже, насколько близкое, родное, понятное, "своё". В степени "мог бы - сам бы так писал".
Но насколько невыносимый для моих ушей вокал! Вот же странность: испытываю истинное наслаждение от высоких мужских голосов, вплоть до фальцета, не говоря уж о богатом альтино, - а женские просто физически не выношу.
И ведь нормальный голос... Если абстрактно. Вполне. Но слушать - невыносимо!
Moi в печали.

Моя трагедия комедий балаганных смешней
И потому безумно мне дорога:
Я научился находить себе прекрасных друзей,
Но не могу найти по силам врага.
Среди завистливых ничтожеств и пустых болтунов
Скажи хотя бы, разглядеть тебя как:
Я вновь блуждаю в буреломе из обманчивых снов -
Ищу тебя, о мой единственный враг!

Сто подлецов и двести трусов мой тревожат покой -
Но быть врагом, однако, надо уметь.
А ваши кости просто хрустнут под моею ногой,
Вам принеся вполне бесславную смерть.
Устав скучать у края ямы и держаться в седле,
Я озверел от неумелых атак;
Я по следам бегу упрямо, припадая к земле:
Ищу тебя, о мой единственный враг!

Мне рассмеяться или плакать - я еще не решил:
Без сожаленья не проходит ни дня!
Я извиваюсь, словно змей, в оковах собственных сил:
Ведь не родился тот, кто сломит меня!
Меня всесильем при рожденьи Господь Бог отравил,
А я страдаю, как последний дурак…
Я умираю в пустоте неразделенной любви:
Я жду тебя, о мой возлюбленный враг!
©Канцлер Ги

@темы: Цитаты

---

...а ведь скоро всё закончится, так или иначе изменится, и я почти уверен, что финал этот будет как нельзя хорош для каждого из нас, и "почти" в данном случае вовсе не показатель неуверенности, но всего лишь допущение возможности того, что тебе самой захочется придумать для себя какую-то проблему, проблемку или проблемищу, просто чтобы не было скучно, а в остальном всё будет хорошо, нет, даже замечательно, нет, вернее превосходно, да-да, только так, в степени "пре-", а то и вовсе "пере-", чтобы дух захватывало, сердце начинало биться в груди сильнее и громче, в животе порхали придурочные бабочки, щекоча кончиками крылышек твой внутренний мир, а на глаза периодически наворачивались слёзы, но никак не от боли, исключительно от радости, и чтобы, раскинув руки, можно было объять необъятное, целый мир, твой мир, который больше никогда - слышишь? - никогда-никогда не преподнесёт тебе на ржавом блюде никакой боли, её не может быть в твоей вселенной, даже где-то рядом, просто не должно быть, это нечто чужое и чуждое, чужеродное, куда более извне, чем даже зелёные человечки, существование которых, между прочим, под большим вопросом, но к свету инопланетян, к лешему, к дьяволу, на фиг, к чертям собачьим и куда бы то ни было ещё, потому что, я уже говорил, всё будет хорошо, всё должно быть так, потому что иначе не может быть, невозможно, неправильно.
потому что если хорошо не будет - у тебя, - значит, этот мир и гроша ломаного не стоит.

@темы: Мысли вслух

---

Иногда я вижу во сне город, подобный иллюстрации для книги легенд и исторических романов; он окружён цветущими садами, с одной стороны к нему подступает вековой лес, с другой - бушует море, и корабли с огромными парусами подходят к гавани по ночам, привлечённые светом маяка. Мне видятся широкие улицы меж увитых плющами каменных заборов, по мощёным дорогам звонко цокают копытами упряжные лошади и верховые кони, когда путники через главные ворота въезжают в город. Мне видятся люди в старомодных одеждах, женщины носят передники, подолы их юбок едва ли намного выше земли, мужчины же никогда не расстаются со своими шпагами и ловко лавируют среди прохожих, повозок и лавок торговцев, никогда их не задевая остриём.

Иногда я вижу во сне усадьбу на окраине этого города. Старинное здание в стиле позднего барокко с несколькими разнородными примесями, которые, однако же, смотрятся на удивление гармонично, окружено большим садом, где соседствуют редкие деревья и кусты со всех сторон света, где разбиты благоухающие цветники, а в воде небольшого пруда ночами отражаются луна и звёзды. В конюшне бьют копытами несколько прекрасных скакунов с крепкими ногами и расчёсанными волосок к волоску гривами, то тут то там появляются слуги, одетые куда лучше, чем некоторые горожане: кто в ливрее, кто в простом, но аккуратно сшитом камзоле и белой сорочке, не старая ещё экономка в строгом изысканном платье и при этом с довольно легкомысленной причёской, несколько молоденьких горничных в кокетливо-скромных платьях с глубокими декольте, прикрытыми кружевом и фартуками; и только рыжий дылда-конюх в обыкновенных штанах и рубахе, но тоже чистых и ничуть не дырявых.

Иногда я вижу во сне, как ночью в нескольких окнах усадьбы зажигают свечи, и одной из самых последних темнеет окно на третьем этаже. Если сон позволит приблизиться, можно заглянуть в просторную спальню с камином и рабочим столом, заваленным бумагами, исписанными прегаментами и бесчисленным множеством книг. Там пахнет ветивером и итальянским вином, которое перед тем, как отправиться ко сну, во время работы с одной из на время забытых бумаг пил тот, кто сейчас спит на кровати с балдахином. Ночью темно, но легко представить, как при дневном свете (а ведь, между тем, прямые солнечные лучи в эти окна почти никогда не заглядывают) красиво смотрится спальня, оформленная в тёмном дереве с едва заметным красноватым отливом, с благородными тёмно-зелёными тканями, только стены выкрашены в более светлый оттенок, создавая ощущение уюта, несмотря на довольно большие размеры комнаты, дорогостоящую обстановку и некоторую захламленность. Но это днём.

Иногда я вижу во сне, как спящий на кровати под балдахином человек переворачивается с левого бока - это его любимая поза для сна - на правый или ложится на спину. Тогда я подбираюсь ближе, наклоняюсь над ним и в свете луны или, изредка, забытой свечи, могу хорошенько рассмотреть его лицо. Он не слишком высок ростом, светлокож, даже, пожалуй, немного бледноват, а под глазами его заметны тени. Нос прямой, губы, наверное, чуть тонковаты, волосы черны, как ночь, а на лбу уже заметны те места, где вскоре появятся морщины, совсем ранние - когда бодрствует, он часто хмурится в задумчивости, я знаю это точно так же, как и то, что глаза его, сейчас спрятанные под веками, обычно принимают странноватый серо-зелёно-голубой цвет, хотя могут менять его в зависимости от настроения.

Иногда я вижу во сне, как дыхание этого некто вдруг сбивается, он напрягается, не открывая глаз, начинает дышать осторожно, словно фильтруя поступающий в лёгкие кислород, а правая его рука, наоборот, расслабляется, готовая в любой момент рвануться и схватить лежащую у постели шпагу. Я не шевелюсь и даже почти не дышу, наклонившись к его лицу низко-низко, а он вдруг поднимает веки, глядит на меня и вздрагивает. Я вижу, как в его глазах отражается моё лицо, спальня на девятом этаже двенадцатиэтажки, матово-чёрный монитор компьютера с мигающей синей лампочкой, книжные полки и неровные ряды свечей, бумажный хлам на столе, небрежно брошенные на спинку стула джинсы. И тогда он вздрагивает снова, на его лбу выступают бисерины пота, он крепко-крепко зажмуривается, обозначая ранние морщинки на лбу... и в ужасе кричит.

И тогда мы оба просыпаемся. Каждый - в своей собственной реальности.
Иногда мне становится жаль, что из раза в раз он не желает меняться. Но я отлично его понимаю.

@темы: Ловец снов, Moi

---

нытьё.

/start нытьё
Мозилла - удобная, чудесная, прекрасная любимая лисица! - коробит отображение ЦСС. При вводе текста правый угол съедается. Вот когда комментарий пишешь, там тэги разные. Кнопки тега последние, если не помещаются, вместо того, чтобы сместиться на строку вниз (как в опере и ИЕ), как бы подползают под край и их не видно. И текст как будто не видит справа ограничения, тоже не переносится. Получается, что часть текста справа просто не видно.
Праздную переезд в оперу. Так эта зараза подкидывает свой подарок: на игровом форуме при полном разрешении картинок не отображает значки обновлённых и старых тем, не сообщает миганием значка о приходе нового личного сообщения, да ещё и кнопки основных тегов тоже не отображает?
Не возвращаться же к давно забытым истокам ИЕ! Как представлю десятки окон - бррр!
/the end of нытьё

upd.
Ах-ха-ха! *длительный демонический хохот*
А ларчик просто открывался! Достаточно было заблокировать для отображения картинки "транслит" и "?", которыми не пользовался - и всё вошло в норму! Если что, ещё юникод убрать можно будет, да.

запись создана: 30.10.2008 в 22:42

@темы: @шное, Негатив

---

сказка о ветре

в одном краю когда-то жил мальчик, который очень любил ветер. в день своего совершеннолетия мальчик, ставший юношей, дал самому себе слово, что однажды непременно сумеет поймать ветер. он покинул родные края с котомкой за плечами и отправился в долгое странствие по всему миру в поисках места, где прячется ветер. шли сперва дни, потом недели и месяцы, в итоге счёт пошёл на годы, но юноше так и не удалось отыскать то самое заветное место. часто он сталкивался с ветром в чистом поле, в лесу или горах, в бескрайнем море или среди песков пустыни; ветер подталкивал в спину и сбивал с ног, ерошил волосы и кусал за щёки, забирался холодными пальцами под одежду и клал спасительную прохладную ладонь на горячий лоб, - но так никогда не дал себя поймать.

однажды после многих лет странствий юноша, давно ставший зрелым мужчиной, чьё время вскоре должно было начать приближение к старости, оказался на огромном скалистом утёсе, который простирался над морем на несколько метров. внизу били волны и бушевала тёмная вода, сверху распласталось усыпанное бесконечностью звёзд небо, а меж ними никогда не стихал ветер. остановившись на самом краю утёса, мужчина прикрыл глаза, прислушиваясь к завываниям в ночи, протянул руки вперёд - и наконец-то сумел хватить ветер и притянуть его к себе.

- поймал! - вскричали хором человек и ветер, сжимая друг друга в крепких объятиях. а потом сорвались и упали с утёса в тёмную морскую воду. от удара мужчина лишился сознания и тут же пошёл ко дну, а ветер рассыпался на множество маленьких кусочков-ветерков. ни человек, ни ветер так и не поняли до последнего мига, кто из них кого поймал. но с тех пор разорванный на много клочьев ветер бродит по свету, нигде не задерживаясь надолго, и ищет, и зовёт, и ждёт человека, который решился бы поиграть с ним в догонялки.

пока не нашёл.

@темы: Сказки?

---

До трамвайной остановки, к которой как раз подъехал трамвай, метров тридцать и пешеходный переход. По проезжей части движется поток машин, им вовсю горит зелёный и явно не собирается меняться на красный, чтобы я успел к трамваю. Водитель серебристой "Ауди" тормозит, не обращая внимания на сигналы сзади, улыбается и машет мне рукой, мол, проходи. Спешу к своему трамваю, улыбаюсь, а мне вслед доносится мелодичное бибиканье серебрушки. И почему-то кажется очень весёлым.

Троллейбус номер сорок шесть застрял на остановке, передние и средние двери давно закрыты, а задним мешает закрыться квартет молодых парней в рэперской амуниции. Они хлопают в ладоши, отмахиваются от других пассажиров, которые ругаются, желая уехать, игнорируют просьбы водителя освободить двери и лениво косятся в сторону контролёра, которая пытается пробиться от головы троллейбуса к хвосту сквозь толпу. Четверо ребят голосят как на футболе, а потом вдруг тролейбус содрогается от победного "Ура!" в четыре голоса, двое парней подхватывают под руки бабулю, которая, еле ковыляя, пыталась догнать транспорт, подсаживают её внутрь и, громко хохоча, выскакивают из троллейбуса за мгновение до того, как захлопнулись двери. Растерянная бабуля улыбается из-за стекла.


А вы говорите, мир - дерьмо.
Каждый видит то, что хочет. Или что ожидает увидеть.

@темы: Smile, Люди, Наблюдения, Город

---

Два дня безмолвия закончатся завтра, из сложенных ковшиком ладоней перестанет сочиться источник наслаждения и упавшие на пол капли побегут к стенам стройными рядами, словно солдаты на параде, приуроченном ко дню вооружённых сил. Секундная стрелка догонит минутную, минутная наконец-то дотянется кончиками пальцев до плеча часовой, и все три сестры, три парки - Атропа, Клото и Лахесис - возьмутся за руки и начнут водить хороводы, ступая босиком по мокрому пеплу чужих надежд, когда-то случайно оброненных и уже не поднятых, так никогда и не поднятых. Забытые надежды пахнут пылью деревенской кладовой, куда хозяева не заглядывали лет десять, а потом вдруг сунули свои носы - и тут же вынуждены были зажать. Вот как пахнут забытые надежды, побеспокоенные голыми пятками трёх сестёр. Я знаю, что тебе порой хочется оказаться в их хороводе и точно так же топтать голыми ступнями позаброшенные кем-то чаяния, вдыхая запах пыли; он немного похож на аромат асфальта после дождя, но не такой живой и от него вскоре может начать болеть голова. Я знаю, что ты знаешь, что я знаю это. Придержи рукой ворот куртки, когда выйдешь на октябрьский ветер, иначе он вполне осмелится укусить тебя за ключицу, слегка заострившуюся за последние недели, а потому ещё более привлекательную для чьих-то - ветра - губ. Смети пепел в сторону и смой с ног остатки серой гадости, брось тряпку на капли источника наслаждения - солдатиков прогнал с площади конец света. О да, и посыпь мне соль на рану! Можешь даже поперчить или добавить карри, чтоб я уж точно прочувствовал всё, чтобы пробрало до костей.
Только не смей - слышишь? - не смей говорить, будто это я нажал большую красную кнопку и опрокинул этот мир в тартары! У меня алиби. Я смотрел сны.

@темы: Verborum caterva, Бред

---

А я напялю старые джинсы клёш, закурю первый раз новенькую трубку, закутаю шею мягким шарфом в чётрно-бело-красную полоску - и выйду в осень шуршать листьями, вдыхать запах кофейных зёрен и табачного дыма с ароматом одеколона "шипр", шуршать листьями и видеть небо.
А вокруг будет слышен блюз...

@темы: Внутри

---

Здесь должны были быть три личные записи - одна о дружбе, вторая о влюблённости и третья о проблеме отцов и детей, - но температура наконец-то упала ниже тридцати восьми, в связи с чем у меня напрочь отпало желание писать нечто настолько откровенное. А общее состояние отбивает желание писать что-то вообще. О любви букв к скачкам по строкам и стремлению расплываться перед глазами и вовсе умолчу.
Так что вместо трёх записей будет одно фото из Москоу-сити почти двухнедельной давности.

@темы: Moi

---

Реплика в сторону.

Откуда в людях столько желания видеть в словах собеседника скрытые смыслы - чаще всего куда более неприятные, чем автор слов может даже представить - и додумывать им значения, которых в них нет?
Откуда столь ярое стремление во всём видеть негативную сторону и упорно цепляться за свой выбор, даже если им указать на ошибочность такого предположения?
Неужели всего лишь из-за необходимости трепать себе самим порой нервишки?

Человек - существо, не мыслящее жизни без конфликтов?

@темы: Мысли о, Люди, Негатив