Мой способ шутить – говорить правду. Нет на свете ничего смешнее. ©Б.Шоу
Недавно узнал (мать рассказала), что свою самую первую сказку придумал, когда мне было три года. Не умел ещё тогда писать ничего сложнее отдельных слов, поэтому диктовал матери, и она записывала. Правда, «рукопись» потерялась где-то между переездами и ремонтами, так что мать запомнила только название. «Сказка-песня о золотом пёрышке». Она говорила, что я тогда взял исписанный текстом альбомный лист, сложил его наподобие книги, вложил другие такие же страницы и сделал на них рисунки, а потом даже ниткой прошил. В итоге вышла этакая книжка-самоделка. А ещё мать рассказывала, что диктовал я ей эту сказку довольно своеобразно: так как это всё же была не просто сказка, а сказка-песня, я её, собственно, напевал.
И, наверное, тогда, много зим назад, в трёхлетнем возрасте этой самой книжкой-самоделкой я выразил три самые большие мои страсти: живопись, музыку и литературу. Обучение в художественных кружках ничего не дало, а нежно любимые уроки ИЗО, хоть и оканчивались всегда пятёрками и воодушевлённым видом учительницы, основывались скорее на фантазии, интересном подходе и необычном ракурсе, нежели манере рисования (вернее, откровенного каляканья). Фортепиано мне покупать отказались, аргументируя такое решение моей неусидчивостью (ха! учитывая хотя бы ту же десятилетку с лишним в театральной студии, о непостоянстве говорить не пристало) и необходимостью больше учиться (и всё равно мне удалось перестать быть вундеркиндом); по тем же причинам отменили запись в хор, куда меня направила учительница по музыке классе этак в четвёртом. Мать до сих пор утверждает, что у меня нет ни слуха, ни голоса, и нынче склонен соглашаться, хотя когда-то это, пожалуй, было не так. Хотя петь и до сих пор люблю… когда никто не слышит.
Остались только сказки. Впрочем, нет, почему «только»? Это очень много, необозримо, невыразимо и неисчислимо. И хоть я не помню сейчас, о чём была та самая, первая сказка, надиктованная матери и потерянная в потоке зим и лет, почему-то кажется, что то была история о каком-то поиске. Может быть, того самого золото пера, которое в конце долгого пути всё же удалось отыскать герою, встретившему на дороге к своей заветной цели множество самых разных, далеко не детских, препятствий.
А в конце, наверное, кто-то непременно умер. Хотя это уже совсем другая история.
И, наверное, тогда, много зим назад, в трёхлетнем возрасте этой самой книжкой-самоделкой я выразил три самые большие мои страсти: живопись, музыку и литературу. Обучение в художественных кружках ничего не дало, а нежно любимые уроки ИЗО, хоть и оканчивались всегда пятёрками и воодушевлённым видом учительницы, основывались скорее на фантазии, интересном подходе и необычном ракурсе, нежели манере рисования (вернее, откровенного каляканья). Фортепиано мне покупать отказались, аргументируя такое решение моей неусидчивостью (ха! учитывая хотя бы ту же десятилетку с лишним в театральной студии, о непостоянстве говорить не пристало) и необходимостью больше учиться (и всё равно мне удалось перестать быть вундеркиндом); по тем же причинам отменили запись в хор, куда меня направила учительница по музыке классе этак в четвёртом. Мать до сих пор утверждает, что у меня нет ни слуха, ни голоса, и нынче склонен соглашаться, хотя когда-то это, пожалуй, было не так. Хотя петь и до сих пор люблю… когда никто не слышит.
Остались только сказки. Впрочем, нет, почему «только»? Это очень много, необозримо, невыразимо и неисчислимо. И хоть я не помню сейчас, о чём была та самая, первая сказка, надиктованная матери и потерянная в потоке зим и лет, почему-то кажется, что то была история о каком-то поиске. Может быть, того самого золото пера, которое в конце долгого пути всё же удалось отыскать герою, встретившему на дороге к своей заветной цели множество самых разных, далеко не детских, препятствий.
А в конце, наверное, кто-то непременно умер. Хотя это уже совсем другая история.
Впроче, конечно, могло отложиться что угодно. Но теперь не проследить, так что не вижу смысла настолько глубоко копать.
На "ты", пожалуй, не стоит.