Мой способ шутить – говорить правду. Нет на свете ничего смешнее. ©Б.Шоу
Человеку нередко свойственно привязываться к вещам – по-настоящему важным и жизненно необходимым и, казалось бы, незначительным, но имеющим для него самого большую ценность, - особенно если эти вещи так или иначе связаны с другими людьми или напоминают о чём-то из прошлого. Этакие музейные реликвии в рамках одной отдельно взятой жизни или семьи.
Давеча пришлось делать уборку в квартире деда и бабушки перед тем, как сдавать её. Одежда, обувь, уже никому не нужные документы, украшения, какие-то безделушки, старые тетради и школьные дневники полувековой давности, блокноты, календари, открытки, посуда, постельное бельё, шторы, кухонные приборы… Огромное число вещей, часть из которых пришлось просто выкинуть, часть – отложить для передачи приютам каким-нибудь (или просто местным интеллигентным бомжам можно отдать), минимум – забрать домой. Негодные вещи выбрасывать или откладывать с целью позднее отдать было просто. Сложности оказались с фотографиями. И особенно письмами.
С некоторых снимков смотрят люди, которых никогда не знал и не мог знать, потому что они умерли задолго до рождения даже моих родителей, не говоря уж обо мне самом. С других – те, кого не знал просто по стечению обстоятельств или потому, что они были не родственниками, а всего лишь не слишком близкими знакомыми моих предков: одноклассники, сокурсники, коллеги по работе, соседи по улице. Их, возможно, не вспомнят даже те, с кем они были знакомы. Но есть и другие снимки. Держу в руках три фотографии – и не могу не улыбаться: все они сделаны примерно в одном и том же месте, на загородной дороге возле куста пионов, чуть левее от большого деревянного дома, вот только каждое фото друг от друга отделяет четверть века или даже чуть больше. Мой дед-дошколёнок в довоенные годы: забавно одетый мальчишка, в котором бы я вряд ли его узнал, если бы не подпись на обороте. Моя мать, пухленькая девочка лет четырёх в коротком сарафанчике и пионом в руках, который чуть ли не больше её самой. Мелкий я, хотя уже школьник, первоклассник, наверное – ездил в то место всего один раз, пока прадед ещё был жив, - странно косящийся на идущую по своим делам лошадь. Три человека, три времени – одно место. Странное ощущение.
Прежде, чем выбросить фотографии и письма, их нужно порвать на мелкие клочки, не целиком же отправлять в корзину. И падают в коробку десятки и сотни кусочков плотной бумаги, руки устают рвать – так их много, - и даже пальцы уже краснеют в тех местах, которые трутся под бумагой. Но ведь не сохранишь абсолютно всё: нет смысла, это чужие жизни. Да и места нет, не переносить же коробки из квартиры в квартиру, освобождая один шкаф и загромождая другой. Есть прошлое, от которого периодически нужно избавляться, иначе не останется места для будущего.
С письмами особенно сложно. Нужно хотя бы мельком проглядеть, кто и кому писал, чтобы вместе с обычной перепиской не отправить в мусор что-то действительно важное. Нахожу письма от деда, когда он был в Ливии: арабская вязь по краю листа – показать дочери (в будущем – моей матери), как красиво выглядят даже простые слова. Письма из Польши от брата моей прабабушки, когда она, еврейка дворянской крови, вынуждена была уехать, сменить фамилию и написать в графе «гражданство» - «белоруска», чтобы не оказаться в местах слишком отдалённых, куда никакие послания не дойдут. Письмо моему прадеду от его сестры – два человека, связанных узами любви и дружбы, заброшенных жизнью в разные страны. Проглядел уже с два десятка подобных, поражаясь тому, какая нежность и любовь заключена в тонких белых листках со слегка побледневшими чернилами. Полвека и более прошло, я помню прадеда, когда сам был ещё маленьким, сестру его не знал и вовсе, но не могу не испытывать какой-то трепет. Словно заглядываешь в чужую жизнь, а потом возвращаешь письмо в конверт – выходишь за дверь. Последнее письмо, судя по штемпелю, пришло к прадеду примерно 15 апреля. За четыре дня до этого его сестра умерла, он получил телеграмму с известием о смерти самого дорого человека. А ещё через четыре дня – её письмо, отправленное тогда, когда ещё ничто не говорило о скоропостижной кончине довольно-таки молодой женщины. Пятьдесят лет назад.
Когда закончил уборку в письмах и фотографиях, отложив некоторые в коробку, а остальные изорвав в клочки, тряслись руки.
Матери сказал, что от усталости.
Давеча пришлось делать уборку в квартире деда и бабушки перед тем, как сдавать её. Одежда, обувь, уже никому не нужные документы, украшения, какие-то безделушки, старые тетради и школьные дневники полувековой давности, блокноты, календари, открытки, посуда, постельное бельё, шторы, кухонные приборы… Огромное число вещей, часть из которых пришлось просто выкинуть, часть – отложить для передачи приютам каким-нибудь (или просто местным интеллигентным бомжам можно отдать), минимум – забрать домой. Негодные вещи выбрасывать или откладывать с целью позднее отдать было просто. Сложности оказались с фотографиями. И особенно письмами.
С некоторых снимков смотрят люди, которых никогда не знал и не мог знать, потому что они умерли задолго до рождения даже моих родителей, не говоря уж обо мне самом. С других – те, кого не знал просто по стечению обстоятельств или потому, что они были не родственниками, а всего лишь не слишком близкими знакомыми моих предков: одноклассники, сокурсники, коллеги по работе, соседи по улице. Их, возможно, не вспомнят даже те, с кем они были знакомы. Но есть и другие снимки. Держу в руках три фотографии – и не могу не улыбаться: все они сделаны примерно в одном и том же месте, на загородной дороге возле куста пионов, чуть левее от большого деревянного дома, вот только каждое фото друг от друга отделяет четверть века или даже чуть больше. Мой дед-дошколёнок в довоенные годы: забавно одетый мальчишка, в котором бы я вряд ли его узнал, если бы не подпись на обороте. Моя мать, пухленькая девочка лет четырёх в коротком сарафанчике и пионом в руках, который чуть ли не больше её самой. Мелкий я, хотя уже школьник, первоклассник, наверное – ездил в то место всего один раз, пока прадед ещё был жив, - странно косящийся на идущую по своим делам лошадь. Три человека, три времени – одно место. Странное ощущение.
Прежде, чем выбросить фотографии и письма, их нужно порвать на мелкие клочки, не целиком же отправлять в корзину. И падают в коробку десятки и сотни кусочков плотной бумаги, руки устают рвать – так их много, - и даже пальцы уже краснеют в тех местах, которые трутся под бумагой. Но ведь не сохранишь абсолютно всё: нет смысла, это чужие жизни. Да и места нет, не переносить же коробки из квартиры в квартиру, освобождая один шкаф и загромождая другой. Есть прошлое, от которого периодически нужно избавляться, иначе не останется места для будущего.
С письмами особенно сложно. Нужно хотя бы мельком проглядеть, кто и кому писал, чтобы вместе с обычной перепиской не отправить в мусор что-то действительно важное. Нахожу письма от деда, когда он был в Ливии: арабская вязь по краю листа – показать дочери (в будущем – моей матери), как красиво выглядят даже простые слова. Письма из Польши от брата моей прабабушки, когда она, еврейка дворянской крови, вынуждена была уехать, сменить фамилию и написать в графе «гражданство» - «белоруска», чтобы не оказаться в местах слишком отдалённых, куда никакие послания не дойдут. Письмо моему прадеду от его сестры – два человека, связанных узами любви и дружбы, заброшенных жизнью в разные страны. Проглядел уже с два десятка подобных, поражаясь тому, какая нежность и любовь заключена в тонких белых листках со слегка побледневшими чернилами. Полвека и более прошло, я помню прадеда, когда сам был ещё маленьким, сестру его не знал и вовсе, но не могу не испытывать какой-то трепет. Словно заглядываешь в чужую жизнь, а потом возвращаешь письмо в конверт – выходишь за дверь. Последнее письмо, судя по штемпелю, пришло к прадеду примерно 15 апреля. За четыре дня до этого его сестра умерла, он получил телеграмму с известием о смерти самого дорого человека. А ещё через четыре дня – её письмо, отправленное тогда, когда ещё ничто не говорило о скоропостижной кончине довольно-таки молодой женщины. Пятьдесят лет назад.
Когда закончил уборку в письмах и фотографиях, отложив некоторые в коробку, а остальные изорвав в клочки, тряслись руки.
Матери сказал, что от усталости.
